Форум » Фанфики » Пожирательница душ » Ответить
Пожирательница душ
Kelemrinda Le Fay: Название: Пожирательница душ Персонажи: Урфин Джюс / ОЖП, Гуамоко, Топотун и другие в эпизодах Рейтинг: PG-13 Жанр: экшн, мистика, даркфик Статус: в процессе От автора: сами мы не местные... в смысле, я не из тусовки фанатов ИГ или фанфикеров вообще. И вообще последний свой "фанфик" (тогда это еще так не называлось) писала лет 20 назад в школьной тетрадочке. Но однажды сестра затянула меня на Фикбук, а там я случайно открыла фэндом Волкова, прочла пару фанфиков (особенное спасибо Siverius), вспомнила детскую любовь к Урфину... и все, мой мозг оказался сожран бесповоротно. Сижу и пишу, сама себе удивляясь - и чувствую, что уже очень давно не получала от жизни такого удовольствия. Что ж, раз уж я сошла с ума - пусть это безумие, пока оно длится, хоть кому-то принесет пользу или хотя бы удовольствие. Предупреждение: Это дарк. Чем дальше в лес, тем будет мрачнее. И да, можно сказать, что это история про Мэри Сью - только МС у меня своеобразная, и ее интерес к Урфину тоже.
Ответов - 29, стр:
1 2 All
Kelemrinda Le Fay: Virgo, спасибо большое! Я постараюсь. Но это точно будет не прямо сейчас.
Virgo: Творческих успехов Вам и вдохновения
Kelemrinda Le Fay: Продолжение. Ахтунг: ангст, символизм, нравоучительность, Глубокий Смысл. :) Часть вторая Глава 5. Лестница в небо ... - Спаси меня. Еле слышный шепот — мольба откуда-то из дальней дали. Человек вздрагивает в забытьи. Мольба повторяется. Слова почти неразличимы: - Спаси меня... - или «себя»? С хриплым стоном человек приоткрывает глаза. Закрывает и открывает еще пару раз, протирает ладонью. Либо он ослеп, либо кругом царит непроглядная тьма. Холод и тьма. Он поворачивается... и испускает сдавленный крик, когда ноги его и нижняя половина туловища вдруг соскальзывают и повисают в пустоте. В последний миг ему удается зацепиться рукой за что-то твердое, угловатое и шершавое. Деревянная балка. Хоть что-то знакомое! Дерево он знает и любит, и сразу узнает его на ощупь — по крайней мере, осязание ему не изменило. Держась одной рукой за балку, а другой цепляясь за дощатый помост, на котором лежал, он с трудом втаскивает себя обратно. Отдышавшись, начинает осторожно ощупывать место вокруг себя, пытаясь понять, где находится. Он сидит на неошкуренном деревянном настиле дюймов в тридцать шириной. По сторонам, на равном расстоянии друг от друга — вертикальные стойки. Что наверху и что внизу — непонятно. Издалека доносится порыв ветра, и вся конструкция начинает скрипеть и угрожающе раскачиваться. Интересно, далеко ли до земли? Чуть светлеет — или, может быть, просто глаза привыкают к темноте. Над головой, на фоне беспросветно-черных небес, он видит следующий ярус деревянной конструкции. Держась за стойку, свешивается вниз: туда, смутно светлея во мраке, словно возникая из пустоты прямо у него на глазах, уходят бесконечные уровни балок и перекрытий. Земли не видно. Леса — вот как это называется. Леса для строительства или ремонта больших зданий. Как в Изумрудном городе. Многоэтажные каменные дворцы, блеск хрустальных розеток в стенах, мощеные булыжником мостовые. Он тоже строил дом, когда... [когда был человеком?] ...когда жил там... [В Изумрудном городе? Нет, раньше. В Когиде. А что это - Когида?] … но это был одноэтажный дом из толстых сосновых бревен. Леса для него не требовались. А здесь вообще никаких домов нет — ни больших, ни маленьких. Только тьма, и пустота, и странная многоярусная конструкция, растущая и меняющая форму у него на глазах. И шепот из дальнего далека: - Спаси меня... Спаси себя... Откуда-то снизу. Едва слышно. Очень, очень далеко. Из глубины памяти выплывают странные, как будто на чужом языке, слова: «То, что Вверху». Ладно. Допустим. Сейчас он, несомненно, вверху. А что внизу? Что это за место, как он здесь оказался, и... и кто, черт побери, он вообще такой? Он сжимает виски ладонями, вдруг осознав, что не знает даже собственного имени. Сверху слышится грохот: с черного неба летит, проламывая хлипкие перекрытия, какой-то массивный предмет. Человек едва успевает увернуться и прижаться к балке; мимо него проносится и исчезает во тьме внизу... что это было? Платяной шкаф? Что за чертовщина — кто там, на небесах, швыряется мебелью? В этот миг, словно пробужденные грохотом и опасностью, в памяти выстреливают два коротких слова. Урфин Джюс. Это его имя. Звучит как-то неловко — словно натягиваешь старые сапоги, которых не носил уже много лет. Но, несомненно, так его зовут... [Или «звали»?] Вокруг заметно светлеет — но и ветер усиливается. Леса душераздирающе скрипят и раскачиваются; оставаться здесь опасно. Вверх или вниз? Или, может быть, просто проснуться? С неба снова падает что-то громадное. Проламывает перекрытие наверху. На этот раз он не пытается увернуться или бежать — он ждет, и странный предмет, словно повинуясь его желанию, на несколько мгновений зависает прямо перед ним, а затем меняет курс и с грохотом и треском уходит куда-то вбок, исчезает в лабиринте внизу. Это — косо, как будто ножом срезанная секция внутренней стены дома. Крашеные сосновые доски, какая-то невнятная, засиженная мухами картина в раме, треснувшее зеркало на гвозде. В зеркале он успевает кое-что разглядеть — и даже мимолетно поражается тому, до чего же он, гм, не красавец. Но важнее другое. Кто-то говорил ему... какой-то седобородый старик, черт знает, что за старик и когда... или не ему, а при нем... короче, откуда-то он знает, что во сне невозможно увидеть свое отражение. Это верный признак, позволяющий отличить сон от яви. Нельзя увидеть себя в зеркале — и нельзя увидеть собственные руки. Руки тоже видны. Уже почти светло — видны даже мозоли на ладонях. Значит, это не сон. По крайней мере, не обычное сновидение. Это все по-настоящему. И надо спешить. Он не помнит, кто он, не понимает, где он, понятия не имеет, как сюда попал и как отсюда выбраться, но точно знает одно: времени у него совсем немного. Из уст марранов вырвался единый многоголосый вопль ужаса. - Тихо! - перекрыл крики десятник Венк. Старший в клане, он инстинктивно взял командование на себя. - Спокойно, братья! Поединки богов — не то же, что битвы людей. Смотрите: она не трогается с места — значит, бой еще не кончен. Будем ждать. - И молиться, - вполголоса добавил кто-то. Лакс из клана Бурундука закрыл лицо руками. Кому молиться?! «Огненному Богу», который лежит сейчас ничком, опасно сползая на край моста, и тело его сотрясают судороги? Злой Богине, что замерла, подавшись вперед и впившись в него глазами, с неестественно широкой и радостной ухмылкой на бескровном лице? Или истинным Богам — тем, что, должно быть, отвернулись от своего народа, когда марраны покинули их и начали служить самозванцу, навлекшему на себя и на всю Волшебную страну страшное бедствие? Небо постепенно светлеет, как перед рассветом. Ветер все усиливается. С небес по-прежнему сыплются странные предметы, покрупнее и помельче: среди них — мебель, и домашняя утварь и инструменты, и игрушки и разные поделки из дерева, и даже головы, руки и ноги огромных деревянных кукол со свирепыми лицами. Это удивляет, но уже не пугает: он обнаружил, что может одним усилием воли отклонять эти вещи от себя, замедлять их скорость или изменять направление. В том, прежнем мире, о котором он почти ничего не помнит, таких способностей у него точно не было. Вновь обретенные силы придают ему бодрости. «Ничего, прорвемся!» - бормочет он себе под нос, обыскивая карманы камзола и штанов. Маловероятно, конечно, что в кармане у него завалялась веревка — но вдруг... Веревки нет. Нет и ничего такого, что помогло бы ему больше узнать о себе. Нож на поясе, кое-какая мелочевка в карманах. Из последнего кармана он извлекает странную безделушку: плоскую коробочку из неизвестного золотистого металла, с крышкой сбоку. Повертев ее в руке, привычным движением открывает крышку, нажимает на рычажок — и вдруг из коробочки прямо ему в ладонь вылетает обжигающее пламя. От неожиданности он роняет зажигалку. Несколько минут ползает на четвереньках, разыскивая ее на полутемном помосте, наконец с облегчением находит — и замирает надолго, снова и снова высекая из чудесной вещицы огонь и глядя, как завороженный, на золотистый язычок пламени. Кажется, к нему начинает возвращаться память... Ему уже случалось — много, много раз — сидеть вот так, бездумно щелкая зажигалкой и глядя на пляшущий огонек. Сгущались сумерки, за окном лил дождь, и даже огонь в печи не разгонял промозглую сырость. В такие дни, гнилые и пасмурные, низкий потолок его избенки казался особенно низким. В такие дни отчаяние хватало его за горло, мечты о реванше выглядели пустыми фантазиями; и только живой огонь из Мира-за-Горами, как добрый друг, уговаривал не сдаваться и ждать... Урфин Джюс поднимается на ноги. Решено: путь его лежит вверх — к свету. Вперед и вверх, только так. Но как быть с тем, кто звал на помощь? Он становится на край помоста, пытается посветить зажигалкой вниз. Ничего и никого. Только бесконечные уровни, уходящие вниз, в непроглядный мрак. Полно, был ли там вообще кто-нибудь? Может, ему почудилось? А если и был — что говорил? Кажется, что-то вроде: «Спасай себя...» Что ж, спасением себя Урфин и займется. Ветер уже рвет и мечет, словно разъяренный великан, шаткие леса вот-вот обрушатся. Надо спешить. Но как отсюда выбраться? Лестниц здесь нет. Карабкаться по-обезьяньи по балкам, ежесекундно рискуя сорваться, загоняя занозы в ладони и под ногти? И что дальше — когда доберется до верхнего яруса? И вдруг он хлопает себя по лбу: удивительно, как раньше до этого не додумался! Вцепившись в вертикальную балку, чтобы его не снесло ветром, Урфин устремляет сосредоточенный взгляд на дощатое перекрытие у себя над головой, представляет, как гвозди выскакивают из лунок, как доски выходят из пазов, взлетают в воздух, сами собой складываются в прочную лестницу... Получается далеко не сразу. «Работать головой», оказывается, ничуть не легче, чем руками —только еще и непривычно. Освобожденные от креплений, доски валятся на помост бесформенной грудой, одна чувствительно задевает его по плечу (хорошо, не по голове!) Но он пробует снова и снова, упорно и сосредоточенно — и наконец перед ним вырастает лестница, висящая в воздухе безо всякой опоры; она пронизывает полуразобранные перекрытия верхнего яруса и уходит в небеса. Урфин ставит ногу на первую ступень... - Спаси меня! Он бросает последний взгляд вниз, в темноту. - Я вернусь, - обещает он, хотя вряд ли его кто-нибудь слышит. И начинает подниматься по лестнице в небо. ...Топотун на краю ущелья сунул лапу в рот и заскулил тоненько, словно новорожденный медвежонок. Видеть то, что творилось с хозяином на мосту, было невыносимо; и еще страшнее — помнить, что он, Топотун, обещал сделать. Может быть, уже пора? Нет, нет! Ведь повелитель сказал: только не торопись! Но с другой стороны — что, если он опоздает?.. Бесконечная лестница, висящая в пустоте, тянется все выше и выше. Кроме разобранных лесов, Урфин встраивает в нее разнообразный деревянный мусор, летящий сверху, и от этого лестница порой приобретает странный вид. Чем выше, тем светлее; и с каждой ступенью он все больше припоминает о себе — словно заново строит себя из обломков. Вновь проживает собственную жизнь. Он вспоминает свою нерадостную юность: одиночество, постоянные ссоры с односельчанами, презрение к ним, желание ни в чем не походить на это тупое трусливое быдло — и твердую, хоть и ни на чем не основанную уверенность, что он себя еще покажет, что его ждет какая-то необыкновенная судьба. Вспоминает, как однажды ураган занес к нему в огород семена растения, обладающего удивительной жизненной силой. Как, изготовив из высушенных стеблей и листьев сорняка живительный порошок, он научился давать жизнь неживому. Окружил себя собственными созданиями — теми, что видели в нем своего творца и готовы были выполнить любой его приказ. И отправился по Дороге из Желтого Кирпича завоевывать мир. Потом — победа, недолгое возвышение и падение. Он хорошо помнит осаду Изумрудного города; но триумф и коронация уже подернулись какой-то мутной пленкой, словно все это было не с ним. Зато живы и остры другие воспоминания: бегство... плен... вот он валяется на земле, пойманный, словно зверь в капкан, обессиленный и жалкий, а Великан-на-деревянной-ноге, возвышаясь над ним, как гора, ухмыляется со снисходительным презрением победителя к побежденному... А дальше? Он был готов к многолетнему тюремному заключению, к рудникам, даже к смерти; но его просто отпускают на все четыре стороны, со слащавыми улыбочками говоря: мол, «лучшее наказание для этого человека — оставить его наедине с самим собой». Быть может, там, в Мире-за-Горами, так понимают милосердие — но для него такое «милосердие» стало хуже самой лютой казни. Он вспоминает, как брел по Желтой Дороге, глядя в землю, под перекрестным огнем злорадных и презрительных взглядов... Неудачник. Жалкий неудачник. Даже покончить с собой не смог — не хватило духу; через Тигровый Лес пробирался стороной, вздрагивая от каждого шороха и проклиная себя за трусость... Но, может быть, это была не трусость? Да, он хотел жить — вопреки всему. И сдаваться не собирался. Как тот сорняк, что не сдавался даже на раскаленной сковороде. Семь долгих лет прошло, прежде чем судьба дала ему еще один шанс. На этот раз он был умнее. Тщательно все продумал, разработал многоходовую комбинацию. И все получилось! Пусть детали пока ускользают из памяти — он точно помнит, что на этот раз вышел победителем! Солнца по-прежнему не видно, но впереди разгорается зарево — словно само небо чествует триумфатора. Он поднимается все выше, купаясь в белом сиянии, вновь переживая то, как превратил свое поражение в победу. Сбылись все мечты: Волшебная страна в его власти, старые враги повержены и заточены в подземелье. Люди не просто прославляют его — поклоняются ему, как живому Богу на земле. Чего еще желать? Почему же ему этого мало? Почему он скучает и томится на своем Изумрудном троне — и что за нетерпеливый голод подстегивает его, требуя все новых завоеваний и побед? Он уже почти бежит: ему кажется, что там, наверху, его ожидает исполнение желаний. Там, наверху, раскинулось что-то вроде моста, соединяющего пустоту с пустотой — от него и исходит сияние. На мосту виднеется стройная фигурка в белом платье; она ждет его. Кто она? Если он — король Волшебной страны, быть может, она его королева? В той, прежней жизни он был закоренелым одиночкой, не мог даже вообразить кого-то рядом с собой; но в Мире Вверху, шатком и продуваемом всеми ветрами, эта мысль не кажется такой уж нелепой. В конце концов, разве он, Урфин Джюс, не достоин самого лучшего, что можно взять от жизни? Например, прекрасной женщины... Пусть он не видит ее лица, но точно знает, что она прекрасна. И она — одна из тех немногих, кто его понимает. Восхищается им. С ней можно быть откровенным. У них много общего: она тоже непохожа на других, так же презирает людей и предпочитает одиночество, так же готова убивать и рисковать собственной жизнью ради исполнения своих желаний, страстных и неотступных. Соединив свои силы, они станут непобедимы! Вот он уже на мосту... вот она протягивает ему руку — но почему-то отворачивается, прячет лицо за завесой золотисто-рыжих волос... Кто же она? Он вспомнил уже почти все — только ее не помнит. Нежная рука девушки тонет в его руке... и в этот миг она поднимает голову, и он видит ее лицо. Глаза ее — два кратера, полные бурлящей жидкой грязи. Рот ее разъезжается в неестественно широкой ухмылке, обнажающей острые зубы. Прекрасное лицо трескается, распахивается, словно двустворчатый шкаф, а за ним — что-то бескостное, слизистое и черное. И он вспоминает все. Так вот зачем он долгие годы ждал удачи! Вот зачем строил и воплощал в жизнь многоходовые планы, работал на износ и сражался, хитрил и интриговал, рисковал собой и подставлял под удар других! Вот для чего с таким отчаянным упорством рвался к своей цели! Все для того, чтобы на вожделенной вершине, холодной, пустой и залитой безжизненным светом — его встретила она. Пожирательница Душ. Продолжение следует.
Donald: Интересно раскрыты внутренние переживания Урфина. Но жду развития сюжета.
Kelemrinda Le Fay: Спасибо. Скоро будет, да - это только половина главы.
Kelemrinda Le Fay: Warning: все мрачно, ангст, пафос, парапсихология, теория (и практика) энергетического вампиризма. И очень героический и совершенно неубиваемый Урфин. Начинаю подозревать, что его второе имя Брюс Уиллис. :-) Пора! Дольше ждать нельзя! Топотун заставил себя встать и тяжелой рысью направился к мосту. С ущельем творилось что-то странное: над ним клубился туман, трудно было разглядеть, что там происходит. Медведь понимал, что еще немного — и, может быть, вообще не сможет попасть на мост. Он набирал скорость, отчаянно пытаясь не думать о том, что ему предстоит сделать. Помнить только о том, что этого хотел повелитель. Это приказ. Ослушаться нельзя. И Топотун это сделает... а потом, наверное, просто рухнет в пропасть и останется лежать там, в ручье, безжизненной грудой мокрых опилок и шерсти. Быть может, когда опилки сгниют, сознание милосердно его покинет. Вот он уже на мосту... вот и хозяин — бессильно распростерт на бревнах, глаза его закатились, из уголка рта сочится струйка крови... и в этот миг медведь понял, что не сможет. Что хотите с ним делайте, называйте его трусом, предателем — просто не сможет! Он поступит по-другому. Не сбавляя скорости, огромный зверь одним прыжком перемахнул через бесчувственное тело своего повелителя — и на полном скаку врезался в его противницу! Он ожидал падающего тела, может быть, хруста костей — но вместо этого произошло что-то странное. Необычная природа Топотуна уберегла его от тех эффектов, что испытало бы на себе любое живое существо, попытавшись сбить Келемринду с ног. Он не ощутил ни леденящего холода, ни боли, его не парализовало. Просто... воздух вокруг него словно превратился в вязкое желе. Очень медленно — или так ему показалось — медведь рухнул на бревна. Каким-то чудом приземлился на все четыре лапы на самом краю моста — едва не полетел вниз, но удержал равновесие. Развернулся, пытаясь понять, куда делась колдунья. И в этот миг... - Топотун! Ко мне! Голос, который он узнал бы из тысячи. Не помня себя от радости, Топотун бросился назад. - Повелитель... прости, я не смог... я поторопился, да?! Его хозяин медленно сел; затем, опираясь на Топотуна, поднялся на ноги. Выглядел он жутко — как будто за эти несколько минут постарел на десять лет; и все же это был его повелитель — живой и, как видно, даже не разучившийся говорить. - Ты все... правильно сделал... - с трудом ворочая языком, ответил Урфин. Он едва стоял на ногах, перед глазами все плыло — но, как ни удивительно, был жив. В здравом уме и твердой памяти. И снова в своем мире. Раздался оглушительный вопль. В нем не было ничего человеческого — так ревет разъяренный хищник, у которого из пасти выхватили добычу. В нескольких шагах от человека и медведя туман сгустился, постепенно принимая очертания женской фигуры. Пронзительный вопль резко умолк. - Это еще что такое? - свистящим полушепотом проговорила Келемринда. Мысленная связь между ними не прервалась; Урфин по-прежнему видел ее глазами. Она еще не вполне вернулась оттуда — для нее все окружающее было серым и тусклым. Его самого она видела, как алое пятно с колеблющимися краями, Топотуна — как размытую тень. - Глупо, - отрезала она. - Очень глупо. Выиграл пару минут, продлил свои мучения — и что дальше? Я же говорила: человеческим оружием меня не убить. Никаким — и живым оружием тоже! - Разумеется. Тебя он не тронет — он убьет меня. - Что?! - Как только я снова вырублюсь, Топотун свернет мне шею, - объяснил Урфин. - Ты не можешь сожрать меня мгновенно, это мы уже выяснили. Тебе нужно время. А он — может. Топотун, совершенно в этом не уверенный, оскалил клыки и постарался изобразить самый свирепый вид, какой был ему доступен. Старания его, скорее всего, пропали втуне — вряд ли Келемринда вообще различала такие детали. Ведьма с шипением рванулась к ним. Быть может, стоило подпустить ее поближе — но сил на игры уже не было; Урфин просто выхватил зажигалку и ткнул живым огнем ей в лицо. - Стой где стоишь! Келемринда отпрянула. Огня она в самом деле боится; хоть это радует. - Интересно, - неторопливо проговорил он, - если я умру в тот момент, когда ты будешь во мне — что случится с тобой? И напрягся, пытаясь перехватить ее реакцию. Судя по обрывкам ее мыслей, ничего страшного, к сожалению, не произойдет. Она определенно не погибнет, даже серьезно не пострадает; однако ощущения будут не из приятных. Что важнее — на некоторое время она потеряет контроль над марранами. Если они быстро сориентируются и сообразят, что делать... Должны сообразить. Они ребята храбрые и неглупые — да и он их кое-чему научил. Но главное — если он умрет раньше времени, она ничего от него не получит! Эта мысль была для Келемринды по-настоящему невыносима. Здесь, в нашем мире, она замерла в неестественной неподвижности, с бесстрастным лицом — но там металась, словно тигр в клетке. Или кошка, которую накормили куском мяса на веревочке. Знакомая картина, только раз в пять сильнее прежнего: голод, нетерпение, ярость — и гастрономические восторги в его адрес, которыми он уже сыт по горло. - Как же так? - проговорила она наконец с какой-то детской растерянностью в голосе. - Это... бессмыслица какая-то! Тупик! Так нечестно! Тут Урфин не выдержал. Должно быть, это была нервная реакция: его затрясло от смеха, он привалился к Топотуну, тихо сползая на мост — хохотал до слез, и все не мог остановиться. - Детка, а кто тебе сказал, что я буду играть честно? - едва выговорил он, утирая выступившие слезы. Келемринда молчала. Лицо ее утратило всякое выражение; лишь временами по нему пробегала какая-то рябь, словно Урфин видел не саму колдунью, а ее отражение в воде. Ему было очень нехорошо; перед глазами все расплывалось, подступала тошнота — он чувствовал, что снова подняться, скорее всего, не сможет. - На самом деле, - заговорил он, стараясь на чем-то сосредоточиться и удержаться в сознании, - все по правилам. Я, конечно, этих ваших законов не знаю — но, когда бог Солнце рубил головы змею, вряд ли он делал это голыми руками. Значит, пользоваться оружием не запрещено. А уж как использовать оружие — мое дело. - Вот именно! - прошипела Келемринда. - Ты не знаешь закона! Ты вообще ничего не знаешь! Полез туда, где ничего не смыслишь, несчастный.... человек! И что теперь делать? Почему ты не можешь просто... - Просто расслабиться и дать себя сожрать? Ну извини. Не могу. Келемринда снова застыла, неестественно накренившись, словно сломанная механическая игрушка. Явно о чем-то напряженно размышляла — но перехватить ее мысли ему больше не удавалось. Смотреть на нее было тошно; и Урфин отвернулся и стал смотреть в небо. День уже клонился к вечеру. Солнце казалось тусклым, его затягивало какое-то марево — как будто Солнечный бог хмуро взирал с небес на своего неудачливого подражателя. И все-таки здесь было солнце. И небо нормального человеческого цвета, и прочная опора под ногами. И воздух, полный ароматов: смола, хвоя, влажная земля — никогда прежде он не замечал, что в лесу столько запахов... Как же хорошо жить! Просто жить — хотя бы вечность на клочке земли... - На самом деле времени у тебя не так уж много, - прозвенел нежным колокольчиком девичий голос над самым его ухом. Урфин отшатнулся, судорожно сжал зажигалку — и в следующий миг обнаружил, что поднять руку уже не хватает сил. - Да успокойся! - с гримаской проговорила фея. - Не собираюсь я тебя трогать. Считай, что у нас перемирие. Я хочу тебе кое-что объяснить. Разгладив юбку, Келемринда присела на мост с ним рядом, непринужденно оперлась на Топотуна (тот вздрогнул и попытался отодвинуться). Лицо и движения ее, и даже исходящий от нее сладковатый дурманящий аромат снова были прежними — человеческими. Она разжала пальцы; на ладони блеснул ограненный камень цвета красного дерева. - Помнишь этот камень? Что ты в нем видел? Он пожал плечами: - Магию. Келемринда возвела глаза к небу. - Вы, люди, иногда такие... такие люди! Произносите звучные слова - «бог», «магия», «закон природы» - и думаете, что это что-то объясняет! Посмотри теперь... В камне по-прежнему бушевал огонь. Но что-то изменилось: теперь языки пламени бились судорожно, толчками, как струя крови из глубокой раны. Серебристые молнии метались вверху, словно вороны над пожарищем. Черные прожилки, похожие на змей, пронизывали пламя и оплетали со всех сторон. - Это же просто зеркало, - прозвучал серебристый голос Келемринды. - Ты видишь в нем себя, Урфин Джюс. Таким, каким я вижу тебя там, в Мире Вверху. Видишь свою душу. - Подожди... Хочешь сказать, ты заманила меня в ловушку, сделав приманкой меня же самого?! Келемринда скромно улыбнулась, явно польщенная. - На самом деле тогда я еще не собиралась... Мне просто нужен был мост, чтобы вернуться домой, - объяснила она. - Ладно, это неважно. Так вот: человеческая душа трехчастна. Алое — это фэа. Серебристое — мадхи. - А черное? - Черное — то, что на моей стороне, - туманно пояснила она. - Но сейчас нас интересует фэа. На вашем языке... - она на секунду задумалась, - ...огонь. Огонь внутри. Жизненная сила. Или "внутренняя магия" — для тех, кто любит звучные слова, - улыбнулась она. - Фэа есть у каждого человека: у кого-то больше, у кого-то меньше. У большинства — совсем немного. Но у тебя... - она восторженно округлила глаза. - Комплименты опустим, ладно? О том, какой я вкусный и питательный, я уже в курсе. Давай дальше. - Так вот: фэа — это и есть то, что мне нужно. Но человек, у которого отнято фэа, выжить не может. Даже если тело его и выживает — он теряет мадхи. Мне жаль, но так это устроено, - как бы извиняясь, добавила она. - А ты не можешь брать понемногу? Так, чтобы твои жертвы оставались живы и в своем уме? Она взглянула на него с удивлением. - Нет. Как это — понемногу? Мне нужно все. И сразу. Лицо ее вдруг передернулось судорогой нетерпения и гнева. - Ведь ты уже был во мне! - воскликнула она, стукнув себя кулачком по колену. - Ты уже был моим! Уже все было кончено — и тут этот твой медведь... Что же нам теперь делать? - «Нам»?! Урфин воззрился на нее, как на сумасшедшую — и в ответ получил непритворно растерянный взгляд. - Хорошо, если тебя интересует мое мнение, давай поговорим о том, что нам делать, - осторожно начал он. - Для начала — признать, что тебе со мной не повезло. Бывает такое: кусок оказался не по зубам. Я не дам себя сожрать, и от моей смерти ты ничего не выиграешь. Мало того: если я не вернусь в Изумрудный город, тем более, если не вернется весь отряд — через неделю здесь появится армия. Гораздо больше людей, чем ты можешь контролировать, с пушками и огнеметными машинами. Что такое огнеметы, ты не знаешь, но, поверь, они тебе не понравятся. С другой стороны, - тут он подбавил в голос уверенности и напора, - если ты сейчас просто меня отпускаешь — я возвращаюсь в Изумрудный город и забываю о твоем существовании. Правь этой своей долиной, делай здесь все, что считаешь нужным — я не вмешиваюсь. Кроме того, сейчас в Волшебной стране живут две могущественные добрые феи. Человеческими делами они мало интересуются, а вот к тебе у них, скорее всего, возникнут вопросы. В этом случае я готов обещать помощь и поддержку... Тут Келемринда, до сих пор терпеливо его слушавшая, по-девчоночьи прыснула. - Что ты готов обещать — в этом я не сомневаюсь! - воскликнула она, с такой открытой и заразительной улыбкой, что, как ни неуместно это было — он сам едва не улыбнулся в ответ. Но в следующий миг колдунья снова посерьезнела. - Если бы все было так легко! - проговорила она. - «Просто отпускаю...» Как ты не поймешь — я уже не могу тебя отпустить! - Почему? - Потому что поединок начат — и должен быть завершен. Двое взойдут на мост, и лишь один сойдет с моста. - Послушай, эти ваши гребаные... гм... эти ваши законы тысячелетней давности... - Да не в законе дело! - Келемринда явно готова была произнести еще одну инвективу в адрес людей, неизменно поражающих ее своим невежеством и тупостью, но сдержалась. - Извини, я, наверное, просто плохо объяснила. У вас такой грубый язык, ничего на нем не скажешь как следует! Я лучше покажу. Она накрыла его руку своей — и в следующий миг перед мысленным взором его замелькали образы, вначале ни на что не похожие, но постепенно все более и более отчетливые. Двое на мосту, высокий мужчина в красном и женщина в белом: они соединяют руки — и срастаются, сливаются в одно существо. Алое фэа и серебристое мадхи пульсируют между ними в едином ритме — а над головой женщины тем временем вырастает бесшумная черная тень, ползет вперед, окутывает обоих непроницаемым темным коконом... Но вдруг — разрыв! Ошметки красного, черного, серебристого летят в стороны; фэа хлещет алым фонтаном. И — новые образы: кровь, толчками вытекающая из рваной раны. Кувшин с трещиной, из которой по каплям сочится вода. Поверженный воин на поле боя — а над ним кружат стервятники, дожидаясь его гибели... Он поднял глаза — и встретился с ее взглядом, усталым и печальным. Совсем человеческим. - Понимаешь теперь? - Так... И сколько мне осталось? Келемринда нахмурилась, словно к чему-то прислушиваясь. - Часа полтора. Может быть, два. - И... ничего нельзя сделать? - Только одно. Вернуться и продолжить битву. - И она машинально облизнула губы раздвоенным язычком. - Иначе — смерть, совершенно бессмысленная, без... - Ну да, и тебе ничего не достанется. Просто утечет в пустоту. Обидно, правда? - Очень обидно, - согласилась она. К несчастью, Урфин ясно чувствовал, что она его не обманывает. Быть может, Келемринда даже слишком расщедрилась, дав ему два часа. Если судить по самочувствию, у него и часа нет. Багровое солнце медленно опускалось за вершины гор. На мост пали предвечерние тени. Рассвета он уже не увидит... - Я не могу оставить тебя в живых, - тихо проговорила Келемринда. - Это не в моей власти. Но могу подарить тебе то, что лучше жизни. Косые лучи заходящего солнца играли в ее волосах, обратив их в языки пламени, а глаза — в сверкающие драгоценные камни. - Никому и никогда еще не предлагала я такого дара, - продолжала она, и серебристый голос ее звучал чарующей и печальной музыкой, - ибо ни разу мне не встречался противник, подобный тебе. Отдай мне душу — и я, королева Сумеречной страны, сделаю тебя своим королем. Над этим грубым миром у меня власти нет; но в Мире Вверху я почти всесильна. Ты мечтал стать могущественным волшебником? Здесь это невозможно; там — легко. Хотел завоеваний и побед? У тебя будет все. Хотел отомстить своим врагам? Все они приползут к тебе на коленях. Хотел народной любви? Бесчисленные толпы будут встречать тебя ликующими криками. Там, Вверху, ты не узнаешь ни унижений, ни неудач; там стоит лишь пожелать — и все сбудется. Хочешь? - сотвори для себя новые миры и стань в них Богом и единственным властелином. Хочешь? - забудь все прежнее и начни заново. Если пожелаешь, я даже сделаю так, что ты забудешь обо мне... или будешь верить, что сумел меня одолеть и идешь дальше, от победы к победе. Твоя власть будет абсолютной, незыблемой — и вечной, ибо в Мире Вверху время течет так, как мы захотим, а в Мире Внизу времени нет вовсе... - А здесь? - Что «здесь»? Не все ли равно? Твое тело — это не ты. Тебя здесь уже не будет. Дивный новый мир под холодным солнцем... Пожалуй, в этом что-то есть. Создавать себе верных слуг и войска одним мановением мысли — разве не об этом он всегда мечтал? Правда, точно так же придется создавать и вражеские армии... Торжество одинокой воли, абсолютная власть в пустоте, мгновение, растянувшееся в вечность, дело жизни, превращенное в бессмысленную игру: если боги существуют — должно быть, они живут именно так. А сквозняки из-за грани вселенной, и холод, и шаткая почва под ногами — ко всему этому он привыкнет уже за первую тысячу лет; привыкла же Келемринда... [Откуда он это знает?] А если отказаться — что тогда? Валяться на мосту, как сломанная кукла, чувствуя, как из тебя капля за каплей вытекает жизнь? [- ...Спаси меня!.. - Я вернусь... В Мире Внизу времени нет...] - Дважды я становился королем, - медленно проговорил Урфин, устремив взгляд на багровый солнечный диск, - и оба раза мне приходилось зубами вырывать корону из рук врагов. Но не было еще случая, чтобы победитель швырнул мне корону, как подачку. Прости, колдунья, но я никогда не просил ни пощады, ни милостыни — и сейчас как-то поздно начинать. То, что предназначено мне судьбой, я беру сам — или не беру вовсе. - Чего же ты хочешь, гордый человек? Назови свою цену! - Хорошо. - И, глубоко вздохнув, он произнес: - Я готов продолжить битву — но с одним условием. - Каким? - Хочу остаться собой. Никаких больше потерь памяти, никаких иллюзорных миров. Мне плевать, как ты это сделаешь: но я должен помнить, кто я, помнить о тебе и о нашем поединке — до самого конца. - Это возможно, - подумав, ответила Келемринда. - Да, так можно сделать, мне это будет даже лучше — но для тебя... для тебя это будет медленно. И... очень мучительно. - Знаешь, иногда лучше помучиться, - отрезал он. - Все еще надеешься выжить? - тихо спросила она; и он с изумлением увидел, что в огромных глазах ее блестят слезы. Выглядело это как сущее издевательство; однако Урфин чувствовал, что она не притворяется. Да и зачем это сейчас? Нет, ей действительно его жаль. Интересно, над съеденными детьми она тоже лила слезы? А потом объясняла их родителям, что на самом деле она не такая уж плохая, ей очень жаль, но так устроен мир? Или только ему такая честь? - Если бы я могла оставить тебя в живых!.. - прошептала Келемринда. - Если бы только могла!.. И по щеке ее скатилась слеза, окрашенная заходящим солнцем в цвет крови. Да, как ни смешно, она в самом деле его жалеет. И восхищается — хоть и не понимает его упрямого, обреченного сопротивления. Люди — странные создания: не все ли им равно, умереть сейчас или через тридцать лет? Для нее между жизнью и смертью вообще нет особой разницы... Что за ирония судьбы! Он хотел всеобщего преклонения, хотел, чтобы при его появлении на улицах и площадях собирались толпы народа, бросали в воздух шапки и восторженно кричали... Черт, да он просто хотел хоть кому-то нравиться! И вот, пожалуйста, дождался. Сбылась мечта идиота. Он в самом деле ей нравится — Келемринде-здесь, той, что бродит в одиночестве по горным лесам, и собирает книги и магические игрушки, и записывает свои впечатления о Мире Вверху и Мире Внизу, в смутной надежде, что кто-нибудь когда-нибудь их прочтет. Той, что смеется над глупыми людьми, по-детски огорчается тем, что ее считают "плохой", и скучает оттого, что не с кем поговорить, и мечтает о достойном противнике. Девочке-чудовищу, застывшей на тысячелетия в своей противоестественной юности. Той, что сейчас предлагает ему корону и плачет над ним. И в то же время — хочет его сожрать, и никакого противоречия в этом не видит. Ибо Келемринда-Вверху — та, слизистая и черная — всегда голодна и неустанно гонит ее на поиски новой добычи. Каково это — жить в одном теле с чудовищем? Она уже много тысяч лет так живет. Она привыкла... ...Что ж, на прямой вопрос — честный ответ. Или почти честный. - Нет, - медленно ответил он. - Выжить — наверное, уже нет... Но я надеюсь тебя победить.
Kelemrinda Le Fay: Внезапно прода. … Герт Лайвен, смотритель дворцовых покоев, склонился в почтительном поклоне, ожидая дальнейших приказаний. - И еще. У вас в подчинении есть горничная — как бишь ее... Гэлли, Гэнни... золотушная такая, вечно с глазами на мокром месте... Лайвен понимающе кивнул. - Ее — ко мне. - Э-э... сейчас? В такой поздний час? - Да, именно сейчас. - И король Изумрудного города так зыркнул на Лайвена из-под косматых бровей, что, если у придворного и мелькнули какие-то непозволительные мыслишки, он предпочел оставить их при себе. Оставшись наконец в одиночестве, Урфин Джюс прикрыл глаза и откинулся на спинку шаткого резного стула (завтра же распорядится поставить в кабинет нормальную мебель, массивную и прочную! И, кстати, откуда опять дует?) Происшествие с горничной было... гм... деликатным и из ряду вон выходящим — так что, прежде чем отдавать преступницу на расправу деревянным полицейским, принципиально не умеющим держать язык за зубами, диктатор решил допросить ее сам. Что за безумный день выдался сегодня! День не задался с самого утра — когда бьющее в глаза солнце и осторожный стук в дверь спальни вырвали правителя Волшебной страны из яркого и на редкость неприятного сна. Во сне он поехал в Фиолетовую страну, наткнулся там на какое-то древнее чудище, оно заманило его в ловушку, пыталось сожрать... Словом, жуть несусветная. И все так натурально, прямо перед глазами стоит. Рассказать какому-нибудь сочинителю — пожалуй, сделает из этого целый роман! Еще под впечатлением от ночного кошмара, Урфин впол-уха слушал и премьер-министра Билана, размахивающего толстой зеленой папкой с золотыми тесемками, и начальника полиции Вереса, объясняющего, что вчерашние бунтовщики обезврежены, однако с главным из них возникла какая-то закавыка, полицейские не понимают, что с ним делать, и остро нуждаются в твердой руке и могучем уме своего повелителя. - Месяц назад, если помните, - говорил на ходу Руф Билан, торопливо семеня своими коротенькими ножками, чтобы поспеть за широким шагом короля, - ваше величество дали кабинету министров поручение разработать предложения по государственному строительству на ближайшие пять лет. Так вот: я все свои скромные силы положил на выполнение желания вашего величества, можно сказать, ночами не спал... и наконец он готов! - торжественно заключил он. - Кто готов? - «План Джюса — победа Волшебной страны»! - продекламировал Билан и замер, возможно, ожидая аплодисментов. Но аплодисментов не последовало, и он пояснил: - Это заглавие. Ну как? - Хм, звучно. Только я не понял, кого мы побеждаем. - Врагов, внешних и внутренних! Впрочем, название можно и подредактировать, - пропыхтел Билан. - Название — это не главное. Главное — суть! Я разработал комплекс мер, которые позволят за какой-нибудь год с небольшим сделать нашу великую страну по-настоящему великой! И в памяти потомков король Урфин Первый навсегда останется как... Тем временем начальник полиции висел у короля на другом ухе: скрипучим, как у всех деревянных людей, голосом он излагал обстоятельства вчерашних беспорядков на Торговой площади. Накануне вечером, после закрытия торговых рядов, в центре Изумрудного города произошло крамольное скопление народа. Собрались без оружия — это хорошо; но числом под тысячу человек — это очень плохо. Известный смутьян Бер Лант, сын преуспевающего торговца тканями, парень бойкий, наглый и, к сожалению, небесталанный, взобрался на импровизированную трибуну, выстроенную из ящиков с овощами, и произнес перед толпой зажигательную речь. - Воинственные прыгуны, - говорил он, - вторглись в наш прекрасный город и пытаются превратить его в свою племенную вотчину! Эти грязные дикари, еще совсем недавно ютившиеся в лачугах и не знавшие огня, теперь вламываются в наши дома, выбрасывают нас на улицу, отнимают у нас все ценное — даже подушки и одеяла. А в свободное от грабежей время, упившись нух-нуха, шатаются по улицам, горланят свои дикие песни, задирают наших парней и пристают к нашим девушкам! И все это — за наши налоги! Сколько можно с этим мириться?! Давайте скажем вместе: "Хватит кормить марранов!" - Хватит кормить марранов!! - дружно подхватила толпа. Бер Лант подождал, пока крики начнут стихать, затем поднял руку, призывая к тишине. - Но будем говорить прямо, - продолжал он звучным, хорошо поставленным голосом. - На самом деле в бедах, обрушившихся на нашу страну, повинны вовсе не марраны. Эти грубые, невежественные люди — лишь послушные орудия в руках истинного зла! Всем вам известно, сограждане, какие у нас теперь воцарились порядки. Мы не можем свободно говорить то, что думаем: если я назову вам имя того, кто действительно во всем виноват, а вы со мной согласитесь — и меня, и вас тут же бросят в подземелье. Но нам нет нужды произносить его имя вслух: ведь все мы и так его знаем. Да, все мы прекрасно знаем, кто этот негодяй — это живое проклятие Волшебной страны, это ходячее бедствие, этот... да что там, сограждане — будем проще: этот окаянный сукин сын! Толпа ответила смехом и одобрительными возгласами. Смех стал еще громче, когда, на случай, если среди слушателей найдутся тугодумы, Бер Лант сопроводил свои крамольные слова не менее крамольным жестом: двумя движениями рук изобразил на своем лице сросшиеся брови и внушительный нос. - Доколе же мы будем все это терпеть? - вопросил он. - Не пора ли показать, кто настоящие хозяева славного Изумрудного города? Давайте скажем громко: "Мы здесь власть!" Громче! Я вас не слышу!! МЫ ЗДЕСЬ ВЛАСТЬ!!! В этот-то волнующий момент появилась стража и наглядно продемонстрировала, кто здесь власть, разогнав толпу, а Ланта схватив и потащив в кутузку. Теперь мятежник, обвиняемый в оскорблении величества, стоял перед деревянным Реллемом, следователем и судьей в одном лице, и нагло ухмылялся ему в лицо. Следствие зашло в тупик. - В третий раз спрашиваю вас, обвиняемый, кого вы имели в виду под «живым проклятием», «ходячим бедствием» и «окаянным сукиным сыном»? - спрашивал Реллем. - А я в третий раз отказываюсь отвечать, - дерзко ответствовал Лант. - Раз уж этот вопрос так волнует Изумрудную Корону — проведите расследование, опросите экспертов и сами установите, кто у нас в стране главное бедствие, всеобщее проклятие и... - тут он повернулся к королю и, одарив его сияющей улыбкой, добавил: - ...и в особенности окаянный сукин сын! Возможно, он надеялся, что, услышав такую дерзость, Урфин Джюс выйдет из себя и потеряет лицо. Но король слушал бунтовщика на удивление спокойно. «Где-то я его видел, - думал он. - Нет, рожа незнакомая. Но эта сладкая улыбочка, медоточивый голос, ехидство... было ведь что-то очень похожее, и совсем недавно...» Он вгляделся пристальнее — и на мгновение у него закружилась голова, и показалось, что черты лица Бера Ланта расплываются и теряют форму; расплывается и зеленый камзол бунтовщика, и сводчатая каменная стена за его спиной, и за ними проступает что-то совсем иное... но в этот миг слева от него кашлянул Билан, а справа выразительно заскрипел деревянными суставами Верес. Подданные ждут решения своего повелителя. Что ж, будет им решение. - Изумрудную Корону, - веско начал Джюс, - совершенно не волнует, кто из ее подданных кого сукиным сыном обозвал. Тоже мне, вопрос государственной важности! Тем более, что в нашей благословенной столице такого названия заслуживает каждый второй, а в некоторых кварталах и каждый первый... Вот мое решение: обвиняемого Бера Ланта признать... - тут он остановился, припоминая точную формулировку, услышанную на днях от Гуамоко... - ...признать виновным в том, что своими речами он разжигал в добрых гражданах Изумрудного города ненависть и вражду к братскому марранскому народу! И приговорить к заточению в подземелье на срок, который Корона определит позже. Бунтовщик, не ожидавший такого поворота событий, несколько секунд стоял молча с открытым ртом, а затем усугубил свою вину, совершив уже вполне недвусмысленное оскорбление величества. И, пока двое стражников тащили его вниз по лестнице, оскорбил величество еще раза два или три. - Запомнили? - обратился Урфин к полицейским. - Разжигание ненависти и вражды между народами. Очень удобная штука. Вот так дальше и действуйте. - И повернулся к Билану: - А вы скажите смотрителю торговых рядов, пусть заглянет в лавку к Ланту-старшему, проверит, как он соблюдает Торговый Устав. Торговым Уставом, принятым две недели назад, Урфин гордился: выполнить все его параграфы, пункты и подпункты было не в силах человеческих — а значит, все коммерсанты в Изумрудном городе разом оказались на крючке. Теперь папаше прикроют лавку; сын, посидев пару дней в компании крыс и пауков, станет намного сговорчивее — а дальше... быть может, совсем без недовольных обойтись нельзя — но всегда можно запугать или подкупить их вождей. После суда над Лантом — заседание кабинета министров (где Билан рвался обсудить свое сочинение, но в конце концов внял резонному доводу, что королю, да и всем остальным, хорошо бы сначала его прочесть); потом прием просителей - и очередная порция душераздирающих историй; потом парадный обед с послом из Розовой страны... Ох уж этот обед! При мысли о том, что там произошло, Урфин скривился, словно от зубной боли, и вполголоса помянул Гуррикапову мать. Скандал придется улаживать не один день — и все, кто сидел за столом, не скоро об этом забудут! После обеда, когда все немного успокоилось — плановая инспекция новых казарм на городской окраине; а на обратной дороге во дворец — новая чрезвычайная ситуация, хоть и совсем иного свойства... Король Изумрудного города снова поежился от вездесущего сквозняка. О происшествии на улице Стеклодувов думать совсем не хотелось — и даже не потому, что история вышла по-настоящему жуткая, что сам он побывал на волосок от смерти, а от развязки остался горький осадок. Нет, было там что-то еще... странное. Что-то такое, о чем лучше не вспоминать. С этим домом, со свихнувшимся марраном, с мальчишкой — и с ним самим... Началось с криков. Из распахнутых дверей добротного двухэтажного дома доносились стенания и вопли; у крыльца стремительно собиралась толпа. Простоволосая женщина выбежала из дома, бестолково заметалась по улице. Заметив группу вооруженных стражников, бросилась к ним — кажется, поначалу даже не поняла, кого они сопровождают. Не сразу удалось разобраться в ее словах, бессвязных и прерываемых истерическим плачем. Вкратце история выглядела так. Марран Харт, рядовой из взвода Бойса, королевским указом определенный на постой в дом к стеклодуву по фамилии Тарен и его семейству, по всей видимости, помешался на почве неумеренного употребления настойки нух-нух. Уже пару дней он заговаривался и вел себя странно — а сегодня, самовольно уйдя с учений, явился домой средь бела дня и устроил разгром. Все в доме переломал, перебил хрупкие изделия Тарена, крича при этом что-то о чудовище, которое вот-вот явится сюда и всех погубит. Двоим работникам, пытавшимся его урезонить, нанес серьезные ранения. А затем взял в заложники единственного сына стеклодува... то есть даже не в заложники, а так, непонятно, зачем — короче, сидит сейчас наверху в детской, с двухлетним ребенком, вооруженный до зубов и совершенно безумный. То вопит в голос, то плачет, то громко молится. Ребенок поначалу тоже криком исходил, но теперь умолк: одному Гуррикапу ведомо, что этот чокнутый с ним сделал. После короткого совещания стражник Клем, из одного клана с Хартом, поднялся по узкой деревянной лестнице к приотворенной двери детской. - Брат, слышишь меня? - осторожно окликнул он. - Это я, Клем! Внизу все замерли в ожидании ответа. Молчание. Какой-то шорох, скрип. И — хриплый, сорванный голос: - Ты меня не обманешь, проклятая! Ишь, прикинулась моим братом! Но я тебя под любой личиной узнаю! Клем беспомощно оглянулся вниз, на своих товарищей и предводителя. Потом попробовал еще раз: - Харт, все в порядке! Никаких чудищ здесь нет, все спокойно! Впусти меня! - Только попробуй войти! - отчаянно завопил Харт. - Лучше сам его зарежу, но тебе не отдам! Сделай только шаг, и ты его никогда не получишь, слышишь, ты, тварь? За спиной у короля и его солдат сдавленно ахнула женщина — должно быть, мать. ...Это уже было, - думал Урфин. - Со мной это уже было. Не совсем так, но как-то очень похоже... Да что это — или я тоже с ума схожу? - Боже мой, Боже мой, - заговорил нараспев безумец за дверью, - на тебя одного уповаю! Явись, Господь и Бог мой, своим священным пламенем рассей мою тьму! Из глубины взываю к тебе, Повелитель Огня! По-видимому, в здравом уме Харт не пропускал ни одного из богослужений, введенных первосвященником Крагом. Вокруг короля мгновенно образовался полукруг; марраны-стражники смотрели на него выжидательно. Урфин поморщился, возвращаясь к реальности. Ну конечно! Стоит кому-нибудь упомянуть силы небесные — и эти простаки начинают пялиться на него, ожидая от своего Огненного Бога подвигов и чудес. В начале его «божественной» карьеры, после долгих лет унижения и безвестности, суеверное преклонение прыгунов было ему, как бальзам на душу — но теперь все чаще раздражало, и к тому же становилось опасным. Кто ждет слишком многого — рискует разочароваться; да и не собирается он всю оставшуюся жизнь ломать перед ними комедию, развлекая их все новыми фокусами... Безумец за дверью заплакал навзрыд. - Боже мой, Боже мой! - простонал он сквозь рыдания. - Где же ты? Почему ты меня оставил? Солдаты начали переглядываться между собой; кое-кто перешептывался, поглядывая на своего повелителя. Пора было действовать. - Значит, так, - заговорил король. - Лакс, Корт и Грей — на крышу. Пусть хозяин вас проводит. Оттуда спускаетесь по веревкам — и в окно. Лакс понимающе кивнул. - Повелитель, он может заметить нас в окне и убить ребенка, - проговорил Грей. - Кто-то должен подняться наверх и его отвлечь. - Да, кто-то должен... - Урфин поднял взгляд на дверь, выкрашенную веселенькой голубой краской. Из-за двери доносилось неразборчивое бормотание и всхлипы. - И я даже знаю, кто. И, поправив алый, расшитый золотом плащ на плечах, начал подниматься по лестнице. Дверь распахнулась — и перед затуманенными, налитыми кровью глазами обезумевшего маррана предстала знакомая величественная фигура в алом плаще. - Это ты, Господи? - простонал безумец. И услышал голос своего Бога, суровый, но полный благоволения: - Ну конечно, я. И я тобой очень недоволен, сын мой. Ты что это здесь творишь? Рыжеволосый Харт скорчился в углу комнаты, между шкафом и детской кроваткой: левой рукой он прижимал к себе маленького мальчика в зеленой курточке, правой выставил перед собой обнаженный меч. Урфину уже случалось видеть свихнувшихся от нух-нуха — зрелище это всегда не из приятных; но с Хартом творилось что-то совсем неладное. Лицо его, в пятнах подсохшей крови и блестящих дорожках слез, дергалось, как будто каждая мышца на нем жила своей жизнью. Один глаз скосился к переносице, словно марран пытался заглянуть самому себе в голову; в другом, выпученном и налитом кровью, застыл ужас. Казалось, что-то незримое пожирает его изнутри. - Я знал, что ты придешь, - тихо, благоговейно проговорил марран. Он встал и неуклюже двинулся к дверям, волоча за собой ребенка, но не опуская меч. - Теперь все будет хорошо. Ты ведь спасешь его, правда? И всех нас? Урфин покосился на разбитое окно, из которого тянуло холодом. За окном, разумеется, никого не было: Лакс, Корт и Грей появятся, самое раннее, минуты через три. Теперь, оказавшись наедине с вооруженным психом, он остро сожалел о своем импульсивном решении. Какого черта он вообще сюда поперся, что за дурацкий героизм? Совсем как тогда, с Карфаксом — когда бросился с лопатой наперевес на помощь раненому гигантскому орлу, против двоих его собратьев, из которых каждый мог его убить одним ударом. А потом не мог понять, что на него нашло. Но там хоть что-то полезное из этого вышло, а теперь... Ну какой из него спаситель? - Тебе нужно вниз, - продолжал марран вполголоса, таинственно и значительно, словно делясь секретом. - Спрячь его внизу. Внизу у нее власти нет: там она до него не доберется. Мальчик висел у него на локте, как тряпичная кукла, черноволосая голова его безжизненно болталась; оставалось лишь надеяться, что сумасшедший не сломал ему шею. - Вот именно. Ты молодец, все правильно сделал — охранял его, пока я не пришел. - Король старался говорить мягко и успокаивающе, но голос его звучал как-то глухо, странно даже для собственных ушей. - А теперь отдай его мне. Я отнесу его вниз и прослежу, чтобы никто его не тронул. Марран медленно опустил меч. Сделал шаг к нему. Еще шаг. Урфин не двигался с места: он стоял на пороге, придерживая дверь, чтобы выскочить наружу и захлопнуть дверь за собой, как только мальчишка окажется у него в руках. Еще шаг. И еще. Вот Харт опустился на одно колено и, с безумной надеждой и мольбой на лице, протянул своему Богу бесчувственное детское тельце. Мальчик был белый, как молоко, даже какой-то синеватый — но, по крайней мере, дышал. Урфин взял ребенка на руки, стараясь не прижимать к себе: перед тем, как потерять сознание, мальчишка явно обделался, и воняло от него... - Только будь осторожен, Повелитель, - прошептал Харт. - Она хитра, очень хитра. И она уже близко. Совсем близко... Губы и щеки его дергались, глаза дико вращались в орбитах, все лицо ходило ходуном — а за его спиной стены, оклеенные выцветшими голубенькими обоями (почему голубыми? Это же Изумрудный город!), сходились и врезались в потолок под каким-то странным углом, и из разбитого окна тянуло ледяным ветром, хотя еще десять минут назад никакого ветра на улице не было... - Она близко, - заговорщическим шепотом сообщил безумец. - Она здесь. - И ткнул грязным пальцем себе в середину лба. - Кто «она»? - Урфин сам не понял, как вырвались у него эти слова. Марран посмотрел на него с удивлением. - Она. Неужели ты забыл? А вот она о тебе помнит... О чем он говорит? Что вообще происходит? Почему здесь так холодно, почему дощатый пол прогибается под ногами, и откуда это тихое ритмичное "скрип-скрип"... и почему бессвязный бред сумасшедшего, упившегося нух-нуха, стал вдруг так важен — и так страшен? Сейчас я вспомню... и все рухнет. Не мысль, не догадка - непререкаемое знание, знание, в котором невозможно усомниться. Еще миг — и он поймет, о чем шепчет сумасшедший. Он вспомнит. И жизнь его уже никогда не будет такой, как прежде. И что станет с ним дальше? Превратится в такого же безумца — забьется в угол, будет, дико вращая глазами, отбиваться от невидимых чудовищ и звать на помощь богов? Только ему и позвать-то некого... Нет! Не хочу! Он не успел сказать этого вслух, даже подумать толком не успел — но Харт уже отшатнулся, и на лице его выдавилась диковатая ухмылка. - Ну и хитра же ты, тварь! - протянул он, укоризненно качая головой. - Ух как хитра! Смотри-ка, кем прикинулась! Думала, я тебя не раскушу?! И вдруг, выставив перед собой меч, бросился на короля. Урфин шагнул назад и плечом захлопнул дверь у него перед носом. Послышался глухой удар и яростный вопль: меч безумца вонзился в дерево. А в следующий миг — звон стекла, крики, шум борьбы: это наконец подоспели Лакс, Корт и Грей. Едва держась на ногах, лишь каким-то чудом не уронив свою ношу, повелитель Изумрудного города двинулся по лестнице вниз — с безмерным облегчением возвращаясь в нормальную... относительно нормальную жизнь. К середине лестницы он уже твердо знал, что ничего необычного наверху не произошло. Просто нервы. Перед тобой опасный псих с оружием в руках, несет какую-то чушь, а ты должен ему подыгрывать — тут перенервничать немудрено! Не зря говорят, что безумие бывает заразительным. А к последней ступеньке — уже и не помнил толком, что говорил ему марран. Родители мальчика ждали внизу, в разгромленной гостиной. Оба молчали. Женщина цеплялась за плечо мужа, глядя на Урфина с таким страхом, словно он и был тем самым чудищем, явившимся сожрать ее дитя; плечистый чернобородый стеклодув не опускал глаз, и во взгляде его горела нескрываемая ненависть. «Это все ты! - говорил его взгляд. - Ты привел в Изумрудный город марранов. Расселил их по нашим домам. Приучил к нух-нуху, от которого люди теряют рассудок. Все из-за тебя!..» Повисло долгое тяжелое молчание. Губы короля искривились в злой усмешке. - Не стоит благодарности, - процедил он. Грубо, словно куль с мукой, сунул бесчувственного ребенка в руки отцу — развернулся и пошел прочь, хрустя сапогами по осколкам стекла.
Kelemrinda Le Fay: - В-ваше величество хотели меня видеть? - насморочный женский голос вырвал диктатора из невеселых раздумий. В дверях кабинета топталась преступница-горничная: Гэлли или Гэнни, он так и не вспомнил. Вырядилась, как на бал — в платье с широченной шуршащей юбкой и двумя ядовито-зелеными розочками на тех местах, где у более удачливых ее товарок обычно располагается грудь. И смотрела на него со страхом и надеждой. - Не то чтобы хотел, - уточнил Урфин, - но приходится. Заглянул в лежащий перед ним доклад полицейского Вереса. Ага, Гэлли Корн, племянница старшей горничной Флиты Корн. - Госпожа Корн, объясните, будьте любезны, что вы делали сегодня перед обедом на дворцовой кухне? Разве готовка входит в ваши обязанности? - Я... мне... просто надо было кое-что передать господину Балуолю, главному повару... - запинаясь, объяснила девица. - А... а что? - А то, что какой-то неизвестный вредитель подсыпал в порцию жаркого, предназначенную для меня, убойную дозу приворотного зелья. И внутреннее расследование показало, что в тот момент, когда жаркое раскладывали по тарелкам, на кухне находилось лишь одно постороннее лицо — вы. Девица побледнела, затем густо покраснела и дрожащей рукой схватилась за левую розочку. - К счастью — к большому счастью для всех нас, - с чувством добавил Урфин, - все блюда, подаваемые на королевский стол, сперва пробует уважаемый первосвященник Краг. Во избежание отравы и всяких прочих неожиданностей. Но наш неизвестный и очень глупый вредитель не потрудился это выяснить... - И, сверля тяжелым взглядом убитую физиономию девицы, негромко и проникновенно поинтересовался: - Где зелье взяла? - Э-э... этот человек ни в чем не виноват, - выдавила Гэлли. - Я ей не говорила, зачем... то есть, для кого... то есть... - У кого зелье брала, дура?! - Тетушка Рина, «Ведьмина лавка» под мостом — но она ничего не знает! - Бездарь твоя тетушка Рина, - мрачно сообщил Урфин, - и шарлатанка. Вот завтра скажу смотрителю лавок, чтобы заодно и к ней наведался. - А что... н-не подействовало? - пролепетала девица. Он тяжело вздохнул. - Подействовало. Только не так, как было задумано. Почтеннейший Краг не ощутил любовной страсти к тебе — он преисполнился такого, гм, любовного пыла, что принялся прямо там, в банкетной зале, кидаться на всех присутствующих, не разбирая ни возраста, ни даже пола. - При одном воспоминании об этой безобразной сцене его передернуло. - Очень... неудобно получилось. Девица слушала, открыв рот и выпучив глаза: видимо, эта ужасающая картина представилась ей во всех подробностях. - Одним из... э-э... пострадавших стал посол иностранной державы, - безжалостно продолжал король, - так что теперь нам грозят серьезные международные осложнения. А учитывая, что это был посол из Страны Болтунов... Виновница внешнеполитического кризиса начала всхлипывать; розочки на цыплячьей груди заходили ходуном. Урфину даже жаль ее стало — на секунду и совсем чуть-чуть. - Зачем ты это сделала, идиотка? - устало спросил он. - Королевой захотела стать? - Н-нет... то есть, необязательно, - пробормотала девица сквозь слезы. - Можно и не королевой. Я согласна и так... - То есть как это «так»?! Увы, даже отринув все предрассудки, покорив полмира и стяжав сомнительную славу великого злодея, в некоторых вопросах властитель Изумрудного города остался провинциален и безнадежно добропорядочен. Вот и сейчас первая его мысль была та, что во времена его молодости у них в Когиде юных девиц воспитывали в куда более строгих правилах. Горничная со всхлипом втянула в себя воздух, округлила и без того круглые глаза... и у него вдруг мелькнуло в голове, что в этой манере широко-широко раскрывать глаза есть что-то очень знакомое, точно, где-то он это видел, и совсем недавно... только, чтобы это выходило красиво, а не по-дурацки, как у нее, сами глаза должны быть совершенно другие... ...огромные, черные, бездонные... Но в этот миг, набрав воздуху в грудь, Гэлли выпалила: - Потому что я люблю вас, ваше величество! Безумно! Всем сердцем и душой! И хочу быть с вами! Всегда! Ну, или... или сколько захотите! Вслед за этим наступило долгое молчание. Подобное признание из уст трепетной юной девы чаще всего оказывается для ее «предмета» полной неожиданностью. И, как правило, «предмет» реагирует не слишком грациозно. Особенно если до того не был избалован женским вниманием, да и вообще от природы не отличается куртуазностью характера. По крайней мере, первые несколько секунд он таращит на нее глаза и пытается подобрать отвисшую челюсть, и выглядит при этом довольно глупо. Урфин Джюс не стал исключением. - Ясно, - сказала Гэлли, глядя на него скорбно и с некоторым осуждением. - Вы тоже не понимаете, как можно вас любить. Ну да. Никто не способен меня понять! Весь дворец только и знает, что потешаться надо мной... - К-как «весь дворец»? - дрогнувшим голосом переспросил диктатор. - Они все знают, что я вас люблю безответно, - уточнила Гэлли, видимо, предположив, что он беспокоится о своей репутации. - Понимаете, когда тебя переполняет любовь, иногда очень нужно с кем-то об этом поговорить. А они все считают, что я просто дура и романов начиталась. Тетушка Флита — та вообще... ну, что вы кровавый тиран и так далее, это пустяки, так все говорят — но она вас так ругает, что и повторить нельзя! - Да нет, отчего же, ты повтори... - Она заблуждается, - отрезала Гэлли. - Никто из них не понимает масштаба вашей личности! Но я всегда знала, что под вашей неприглядной внешней оболочкой скрывается необыкновенный человек! Урфин, до сей минуты полагавший, что под его неприглядной внешней оболочкой скрываются еще более неприглядные кишки и прочая требуха, снова утратил дар речи. И очень не вовремя. Потому что девица, видимо, считая, что самое страшное уже произошло и бояться больше нечего, решила поделиться всем, что у нее накипело. Восторженно глядя куда-то в стену за его правым ухом, она продолжала свои откровения: - Вы просто ужасно одиноки и несчастны! Живя среди обывателей и мещан, вы не встречали понимания, исстрадались, озлобились — и теперь мстите за это всему человечеству. Но если бы нашлась чуткая и понимающая женщина, способная исцелить вашу больную душу и вернуть вас на путь добра! Ведь на самом деле вы способны и к любви, и к великодушию, и даже к самопожертвованию... в глубине души... очень глубоко... - закончила она упавшим голосом, вглядевшись ему в лицо. Снова томительная, зловещая пауза. - А знаешь, - сказал вдруг Урфин, - ты в чем-то права. Будь на моем месте действительно злой человек, кровавый тиран какой-нибудь — засадил бы тебя в подземелье на всю оставшуюся жизнь. Или просто на месте пришиб. А я вот добрый... слишком. Собирай манатки — и чтобы завтра к полудню тебя здесь не было. - Во дворце? - пискнула влюбленная. - В городе! - рявкнул он страшным голосом. Девица всхлипнула в последний раз и исчезла за дверью. Оставшись в одиночестве, Урфин некоторое время переваривал все услышанное. Затем сказал вслух, обращаясь, видимо, к мирозданию в целом: - Ну и как тут не быть кровожадным тираном? С таким народом, а? Вот как?! Черт знает что, думал он. Вроде хочешь, чтобы они тебя любили — а когда действительно начинают любить, понимаешь: нет, пусть уж лучше, как было! И все же ему было неловко. Может, следовало проявить внимание, как-то самому заметить чувства бедной девушки, и... и выгнать ее гораздо раньше? Что ж — на этом, хотелось бы надеяться, безумный день все-таки закончен. Пора и на покой. Навстречу новым кошмарам... Что за ерунда! Неужто он, как ребенок, из-за какого-то полузабытого дурного сна боится снова лечь в постель? Нет, конечно, дело совсем не в этом. Просто... у него осталось что-то незаконченное. Точно. Что-то еще он должен был сделать сегодня — и забыл, надо только вспомнить... Урфин оглянулся вокруг себя — и взгляд его упал на пухлую зеленую папку с золотыми тесемками. Ах да! «План Джюса — победа Волшебной страны»: он обещал Билану, что посмотрит его вечером — но так и не посмотрел. Только... странно, кажется, пять минут назад этой папки на столе не было. Или?.. Да нет, что за глупости лезут в голову. Конечно, была. Урфин пододвинул ближе трехсвечный канделябр, раскрыл папку и принялся просматривать листы, исписанные мелким каллиграфическим почерком. На первой же странице достал перо и чернильницу, попытался править — но скоро оставил это бесполезное занятие, вместо этого начал жирно подчеркивать и перечеркивать фразы и целые абзацы, оставляя на полях: «Что за чушь!», «Ерунда!», «Не сработает» - и другие, не менее критические замечания. Придумывать звучные названия Руф Билан умел; но более существенными талантами природа его явно обделила. Его, с позволения сказать, «план» никуда не годился — это понял бы даже деревенский мужик; что уж говорить о человеке с каким-никаким опытом управления государством. Не план, а какой-то бессвязный набор грандиозных до нелепости мечтаний: причем Билан почти не утруждал себя объяснениями, каким путем достичь поставленных целей и какие нежелательные последствия могут при этом произойти. Мало того: из его сумбурного изложения оставалось непонятным главное - кому и зачем все это нужно. Нет, так не пойдет. План своих будущих великих деяний Урфин Джюс составит сам. Урфин достал из нижнего ящика бюро стопку бумаги — и задумался, глядя в стену и покусывая перо. За окном стихает городской шум: Изумрудный город отходит ко сну. Пятнадцать тысяч (или около того) купцов и ремесленников, подсчитав дневную выручку, плотно поужинав, всласть поворчав на жен и детей, быть может, обругав между делом «проклятого тирана», заползают сейчас под свои пуховые одеяла, сыто рыгают, почесываются — и засыпают, чтобы, проснувшись наутро, провести следующий день точно так же, как предыдущий... Хорошо, он подчинил их себе. И что дальше с ними делать? Как, скажите на милость, править людьми, на которых тебе даже смотреть противно? Урфин встал из-за стола, прошелся по кабинету, остановился у окна, устремив взгляд на неожиданно крупные и яркие звезды. В уме его брезжила какая-то смутная мысль, с каждой секундой принимавшая все более ясные очертания. В первый миг это казалось безумным, невозможным — но... почему бы, собственно, и нет? И чем такой план хуже любого другого? Конечно, это займет не один год — и даже не десять лет. Потребует великого множества трудов и расходов. Но это вполне в человеческих силах. И, если удастся... о, тогда он превзойдет самого Великого Гудвина! Гудвин всего-навсего построил Изумрудный город - а он, Урфин Джюс, создаст новый народ! Без божественной мощи, даже без волшебства - сотворит новых людей, по своему образу и подобию. Не деревянных, а из плоти и крови. С каждым мгновением этот дерзкий замысел становится все отчетливее, обрастает логикой и подробностями. Урфин садится за стол и начинает писать — наскоро, не заботясь ни о слоге, ни о пунктуации: секретарь потом поправит. Главное — ничего не упустить. Итак: сейчас его власти подчинены четыре несходных друг с другом народа. Каждый — на своей территории. Между четырьмя Странами формально упразднены границы, все они платят налоги в королевскую казну; но в остальном каждый народ живет так же, как жил до этого десятки и сотни лет. Горожане зарабатывают деньги и считают деньги, крестьяне корпят над своими огородами и коснеют в невежестве. Мигуны мигают, жевуны жуют. Мигуны, пожалуй, получше прочих — но только в Фиолетовом городе; деревенские у них дикари хуже марранов, на окраинах до сих пор ведьм жгут... Каких ведьм? Кто в Фиолетовой стране жжет ведьм, откуда это?.. Ладно, неважно. Для начала — отменить деление на Страны, заменить его делением на провинции: меньше по размеру, чтобы легче было ими управлять, и не совпадающие с границами Стран. В наместники присылать проверенных людей из центра. И регулярно менять их местами, чтобы не засиживались и не обрастали связями. Эти же наместники пусть назначают городских мэров и деревенских старост: староста, не выбранный односельчанами, а получивший власть из рук начальства, будет делать все, что ему говорят, и не рыпаться. Эта реформа не коснется только марранов. У них пусть остаются наследственные князья и привычные порядки... по крайней мере, пока. Налоги с них тоже брать не стоит. Марраны — главная опора его власти, и такими и должны оставаться. Их тоже надо как-то подтягивать к общему уровню — но осторожно, малу-помалу, действуя исключительно лаской и привилегиями. Следующий пункт — дороги. Все провинции связать друг с другом нормальными дорогами. Пусть не из желтого кирпича — но такими, которые не раскисают и не превращаются в болото после дождя. Достаточно широкими — чтобы могли встретиться и разъехаться две подводы... или две пушки. Перебросить широкие и прочные мосты через реки и горные ущелья. Истребить саблезубых тигров, которые, говорят, снова расплодились в Тигровом Лесу. Чтобы столичный ревизор — или карательный отряд — мог за несколько дней беспрепятственно доехать от одного конца страны до другого. Да, придется повысить налоги, может быть, согнать народ на принудительные работы — ничего, потерпят. Это все для их же блага. Потом спасибо скажут. Дальше: собрать под одну обложку все оставшиеся от прошлых правителей законы, дополнить их недостающими — и составить Свод Законов, один для всей страны. Копия Свода Законов должна быть у каждого наместника. Пусть судит и распоряжается по писаным правилам, а не по своему разумению. Нарушит закон — отправится на рудники или в подземелье сам. Единый закон для всей страны — и единые правила поведения. Национальные цвета в одежде, так и быть, можно оставить; а вот жевание, излишнее мигание, слезы по любому поводу, идиотские бубенчики на шляпах — строго запретить. Взимать за это штрафы и не брать жующих-мигающих ни на какую государственную службу. И хватит этой болтовни про «национальный характер» и «врожденные неискоренимые привычки»: сам Урфин отучился жевать — и других отучит. Дальше: школы. Сейчас школы есть только в Изумрудном городе, и то не для всех. В прочих местах ребятишек учат либо сами родители, либо какие-нибудь грамотные старички и старушки, родителями в складчину нанятые. Учат как попало и чему Гуррикап на душу положит. Это не дело. В каждом городе и селе, даже в каждой захолустной деревушке должен быть учитель — приезжий, прошедший подготовку в столице, подчиненный наместнику и от наместника получающий жалованье. Вместе с чтением, письмом и счетом он будет преподавать детям историю страны — правильно поданную историю — учить уважению к королевской власти, внушать тягу к знаниям, отвращение к серой обывательской жизни, какой живут их родители, и желание двигаться вперед. Для школ понадобятся книги, много книг. Значит, выкупить у хозяев в Изумрудном городе книгописные мастерские — сколько их у нас, кажется, три? - слить в одну государственную, где сотня писцов будет скрипеть перьями с утра до ночи. А частную переписку книг, кстати, запретить — а то мало ли, что они там напереписывают!.. Но нет — учебники должны быть в каждой деревне, здесь и тысячи писцов не хватит... Погоди-ка! В летописи, в описании первого путешествия феи Элли, ему встречалось упоминание о том, что в Мире-за-Горами книги не переписывают, а печатают — по тысяче штук разом! Интересно, как они это делают? Печатать книги... гм... Так же, как печатают узоры на тканях? Но вырезать из дерева каждую страницу — это же с ума сойдешь, проще переписать! А если... да, кажется, это должно сработать... Вот что: завтра, вместо очередного приема страждущих, он спустится в свою подвальную мастерскую, вырежет буквы и с ними поэкспериментирует. Кстати, о летописях, особенно за последние годы: все их придется переписать в правильном духе — а старые экземпляры уничтожить... Ветер, доносящийся неведомо откуда, колеблет огоньки свечей, шуршит листочками злосчастного сочинения Билана — и колеблющийся свет отбрасывает на стену странные тени. Но Урфин, поглощенный своим великим замыслом, ничего этого не замечает. В лихорадочном возбуждении он торопливо записывает идеи: обязательная армейская служба для всех молодых парней — богатых и бедных, городских и деревенских... налоговые льготы для крестьян, желающих выйти из общины... новые города, на стройку которых он будет собирать молодежь со всех концов страны... Конечно, этот план придется долго дорабатывать — и еще дольше воплощать в жизнь. Пройдут годы, даже десятилетия, прежде чем он даст первые плоды. И нынешние подданные Урфина, разумеется, примут все эти новшества в штыки. Но уже их дети будут не похожи на родителей. А следующие поколения станут совсем иными. Пресловутые «корни» утратят для них всякое значение, традиции и предрассудки предков будут вызывать только смех. Из жующего, мигающего, копошащегося в грязи быдла они преобразятся в новый, единый народ — народ, который возьмет от своих отцов только лучшее. От марранов — силу, стойкость и отвагу, от мигунов — пытливый ум и изобретательность, от жителей Изумрудной страны — практическую сметку, от жевунов... крепкие челюсти и здоровые зубы — больше с них взять нечего. И волю, неукротимый дух, способность стремиться к великим целям — от него, их создателя. Называться этот народ будет... нет, «урфиниты» - пожалуй, уж слишком. Неважно: звучное название для страны и для народа пусть придумает Билан, он на это мастер. Чем займутся жители этой новой империи? Это уже им решать. Может, найдут способ противостоять волшебству и подчинят себе владения Виллины и Стеллы. Может, пойдут войной на Мир-за-Горами. А если существуют какие-то иные миры — покорят и их. Жаль только, он этого уже не увидит... Хотя почему? В Волшебной стране надо жить долго; и что, если его народу удастся овладеть волшебством и победить саму смерть? И для этих новых людей, на которых не стыдно будет смотреть и не противно ими править — он, Урфин Джюс, станет уже не «тираном», а отцом и благодетелем! Он ставит в конце последнего листа размашистую подпись, машет листом в воздухе, чтобы чернила скорее просохли, затем переворачивает всю стопку — хочет перечитать еще раз и, может быть, что-то добавить. И — застывает, словно громом пораженный, тупо глядя на исписанные страницы. Листы перед ним сверху донизу покрыты одинаковыми строчками. Два слова, только два слова. Его собственным почерком, неровным и прыгающим. ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО Страница за страницей. И в конце последней, вместо подписи — размашисто и криво: ОНА ЗДЕСЬ
Kelemrinda Le Fay: А в следующий миг порыв ледяного ветра гасит свечи; и в наступившей темноте вдруг отчетливо раздается звук, который, как вдруг понимает, он слышал сегодня весь день, с самого утра — едва заметно, где-то на пороге слышимости, заглушаемый обыденным дневным шумом. Скрип-скрип. Скрип-скрип. Нетвердой рукой Урфин лезет в карман за зажигалкой. Ему еще кажется, что все это какое-то недоразумение, морок: сейчас он зажжет свет — и все станет как было... Из зажигалки вырывается плотная струя пламени; причудливо изогнувшись, рассыпается искрами и гаснет во тьме. Сама зажигалка тоже разительно изменилась: золотистые стенки ее стали прозрачными — и в этом прозрачном сосуде плещется жидкий алый огонь, бросая на все вокруг красноватые отсветы. Фэа. И — его совсем немного. Сосуд заполнен едва ли на четверть. С ужасом, равного которому никогда еще не испытывал, Урфин беспомощно смотрит, как его талисман безболезненно и неощутимо вплавляется в ладонь, становится частью его тела. Неровное красноватое сияние разгорается: теперь оно исходит от него самого. Он видит свои руки — значит... Нет! Это сон. Продолжение того давешнего кошмара. Конечно же, просто сон, потому что... ну, потому что иначе быть не может! Надо проснуться. За спиной у него зеркало в тяжелой бронзовой раме: сейчас он обернется — и не увидит в нем себя, даже ничего похожего на себя не увидит, потому что все это не может быть по-настоящему, и... Он поворачивается к зеркалу — и видит там огонь. Меж бронзовых завитушек пылает алое пламя, сверху донизу оплетенное жгутами тьмы. Болезненно ярко — так вспыхивает свеча за миг перед тем, как погаснуть. Над пламенем — серебристые стрелы мадхи: застыли, словно заломленные в отчаянии руки — и снизу вверх по ним стремительно расползается черная гниль. А в следующий миг видение исчезает, и он видит в зеркале себя — но не таким, каким ожидал. В зеркале он — в дорожной одежде, перепачканной и кое-где порванной; алый плащ за плечами превратился в изодранную бурую тряпку. В густых черных волосах — седые пряди, которых не было еще вчера. Изможденное лицо цвета земли; рот приоткрыт и жалко искривлен, к подбородку спускается блестящая дорожка слюны. Один глаз неестественно скошен к переносице, в другом, широко раскрытом — ужас и боль. Лицо безумца — и, может быть, уже мертвеца. Урфин-здесь отшатывается, натыкается спиной на что-то — кажется, на стол. Пытается что-то сказать — может быть, «пожалуйста», или «не надо» - но из горла вырывается только какое-то сипение. Урфин-в-зеркале, жутко, не по-человечески оскалившись, знакомым жестом подносит указательный палец к середине лба. Она здесь. Не оборачиваясь, он нашаривает позади себя зеленую папку, запускает ею в зеркало — и оно взрывается ему в лицо осколками стекла. Сверкающие осколки вспарывают фальшивую реальность: мир вокруг начинает расползаться стремительно, как истлевшая маска. Пузырятся и трескаются шпалеры на стенах, обнажая деревянные балки и перекрытия Мира Вверху. Звездное небо в окне облезает клочьями; за ним — непроглядная чернота. Что за грубая подделка — как он мог хоть на миг поверить, что все это настоящее?! «Безумный день», ха! Сколько же прошло на самом деле — минута, две? Ветер вздымает в воздух листки бумаги, осколки стекла, обрывки неба; ветер сбивает его с ног — он катится по деревянному помосту, в последний миг вцепляется в какую-то балку, с трудом поднимается на ноги. Почему-то сейчас ему очень важно устоять на ногах. И понять, было ли в этом поддельном мире хоть что-то настоящее. Бунтовщик Бер Лант — был на самом деле, или не было его? Кажется, был... А «План Джюса»? Не было — и теперь, наверное, уже не будет. А эта влюбленная дура? Вроде была... или нет? Черт ее знает, эти девчонки в униформе все на одно лицо, он никогда не обращал на них внимания... а надо было? Хорошо, пусть так — но Изумрудным городом-то он правил на самом деле? Это уж точно не иллюзия?! Или... сейчас он и в этом не уверен. Может, когда-то и правил, да что толку? Реальность — вот она, ледяная, шаткая и скрипучая: и в этой реальности он — не хозяин даже самому себе. А тот безумный марран с мальчишкой? Не было и их: это какая-то часть его собственной души, та, что все поняла с самого начала, отчаянно пыталась до него докричаться — а он не слушал... Нет, не так. Рыжий Харт все-таки был. Только не сходил с ума. Но точно был. Обращался к нему, как к Богу, молил спасти, защитить... А его Огненный Бог попался в ловушку. И теперь — сползает в безумие, под напором ледяного ветра, дующего сразу со всех сторон, цепляясь за непрочную опору, в любой момент готовую рухнуть. Перед ним уходит в черное беззвездное небо лестница, возведенная его волей и разумом; и по крутым деревянным ступеням с высоты, шаг за шагом, неторопливо спускается она. Пожирательница Душ. Она кажется эфемерной, почти прозрачной; от нее исходит бледное сияние, напоминающее о гнилушках на болоте — а за ней, словно тяжелый шлейф, ползет облако вязкого непроницаемого мрака, еще темнее окружающей тьмы. И там, где этот мрак падает на лестницу под ее ногами — ступень за ступенью обволакивается вязкой черной слизью, рушится под ее тяжестью и летит вниз. Она все ближе... и она смеется звонким серебристым смехом. Ей очень весело. - А вот и я! - говорит она. - Скучал по мне? И еще говорит: - По-моему, неплохо вышло, а? Со служанкой мне особенно понравилось. Когда я сказала, что в глубине души ты очень добрый — ты бы только видел, какое у тебя было лицо! - Будь ты проклята, лживая тварь! Повинуясь его мысленному приказу, тяжелый стол срывается с места и, нарушая все законы природы, летит вверх — в нее. Келемринда на мгновение замирает — и всасывает стол в себя, мгновенно и без остатка: он проваливается сквозь ее тускло мерцающую личину и растворяется во мраке за ее спиной. - А кто тебе сказал, что я буду играть честно? - с усмешкой повторяет она его собственные слова — и идет дальше. Отчаянным усилием мысли он выбивает из-под нее пару ступенек: еще несколько лет его жизни, истлевая и крошась на лету, исчезают во тьме. Словно не заметив этого, она идет дальше по воздуху — и за ней тянется шлейф вязкой клубящейся мглы. Ну конечно! Это же ее мир. Что толку сопротивляться ей здесь? - от этого она становится только сильнее. Келемринда все ближе. Должно быть, созидание Призрачного Мира далось ей нелегко — лицо у нее блеклое, словно выцветшее... и очень голодное. Он больше не слышит ни ее мыслей, ни чувств — только низкое механическое гудение ее голода. - На самом деле я тебя не обманывала, - говорит она. - Когда ты открыл глаза здесь — отлично помнил и обо мне, и о нашей битве. Но быстро убедил себя, что это сон, а то единственная реальность — и с облегчением в это поверил. Ты сам себя обманул, Урфин Джюс. Сам выбрал иллюзию. Она усмехается хищно и криво; на миг в ее исказившемся, отяжелевшем лице, как в кривом зеркале, проступают его собственные черты. И это зрелище больше, чем что-либо иное, убеждает его: все кончено. На этот раз — действительно все. Он снова проиграл; и это поражение Урфина Джюса — уже точно последнее. Она легко спрыгивает с последней ступени на помост; теперь они — на одном уровне, и багровый отблеск его фэа играет на ее лице, отражается в бездонных черных глазах. - Все кончено, - мягко говорит она. - Твое тело — там, на земле — доживает сейчас последние секунды. Твой разум... уже не твой. Право, лучше бы ты согласился принять мой дар. Лучше бы остался в Призрачном Мире по своей воле — навеки. - Как ты? - спрашивает он вдруг. Ветер срывает слова с его губ; в вое урагана, душераздирающем скрипе лесов и гудении тьмы за ее плечами он сам не слышит собственного голоса — но знает, что она его услышит. - Ты ведь не родилась чудовищем, верно? - тихо говорит он. - Ты очень многое знаешь и помнишь — но ничего не помнишь о себе. Кто ты на самом деле, Келемринда? Как ты стала такой? По полупрозрачному лицу ее пробегает рябь; но в следующий миг она слегка качает головой — и идет дальше. К нему. Не сработало. Ну да. Он и не надеялся. У него остался еще один ход. Самый последний. Сработает, нет — неизвестно: но попробовать стоит. Сожрать-то она его все равно сожрет — но пусть хотя бы подавится! Только думать об этом нельзя — она может перехватить его мысли; думать можно только о том, как продержаться, пока она не подойдет к нему вплотную. Как остаться собой — хотя бы еще на несколько секунд. И, вцепившись обеими руками в две вертикальные балки, изнемогая под порывами ураганного ветра, он повторяет про себя, ожесточенно и упорно: «Мое имя — Урфин Джюс. Мои родители — Аррен и Кейта Джюс. Я из народа жевунов. Я родился тридцать семь лет назад в Когиде. Мое имя — Урфин Джюс...» И думает о круглых домах с островерхими крышами, выкрашенных в цвет неба, среди бескрайней зелени лесов. Те самые «корни», которые он так ненавидел, от которых всю жизнь пытался убежать — теперь обернулись для него единственной опорой. Ненавистное, презренное, родное — не все ли равно? Это настоящее. То, что остается, когда рушится все остальное. То, за что можно держаться... пока еще можно. Гудение в голове становится невыносимым; вслед за ним наплывает калейдоскоп бессвязных образов, чувств, чужих воспоминаний. В осажденную крепость его разума ломятся призраки прежних жертв Келемринды — сожранных, быть может, в незапамятные времена. Мужчины, женщины, дети... сколько детей!... и он становится ими всеми... становится ею... «Нет! Я — это я, и никто больше!» Урфин Джюс. Аррен и Кейта. Когида. Облупившаяся голубая краска на крыльце. Цветничок перед домом. Запах яблочного пирога. Платяной шкаф, в котором он любил прятаться, треснувшее зеркало в передней, перед которым строил себе рожи. Отец — огромный, чернобородый, с раскатистым хохотом. Загрубелые руки и певучий голос матери. Всю жизнь он считал, что не помнит их — оказалось, помнит... - Я помню! - говорит вдруг Келемринда. Она стоит перед ним, и отблески его фэа пляшут на ее лице, словно пламя костра. Безликая голодная тьма напирает сзади, торопит ее — но Келемринда замерла на месте. - Я вспомнила, - повторяет она медленным, низким голосом. - Я помню... я была... я была... Облако тьмы толкает ее в спину; она раскидывает руки, стараясь сдержать его напор. Лицо ее стремительно преображается: блеклый голодный дух без возраста и выражения наливается жизнью, превращается в... - Я была человеком! Нетерпеливая тьма уже просачивается сквозь нее; из глаз ее бегут черные слезы, и что-то черное сочится из уголка рта. - Спаси меня! - шепчет она; и он цепенеет от изумления, ибо узнает шепот, доносившийся до него из Мира Внизу. Это ей он обещал вернуться. Она выгибается и сжимает кулаки, отчаянно пытаясь остановить напор склизкой тьмы. По лицу ее — лицу юной человеческой девушки, живому, потрясенному, полному смятения и ужаса — расползается сеть черных трещинок. - Спаси меня! - стонет она. - Там, Внизу... А в следующий миг — взрывается, разлетается клочьями тумана; ураган подхватывает эти клочья и гонит прочь. А освобожденное чудовище бросается вперед. Все его инстинкты кричат: «Сопротивляйся! Беги! Сделай же хоть что-нибудь!» Но сейчас нужно поступить наперекор инстинктам — и, вцепившись в две вертикальные балки на краю помоста, словно распятый между ними, он остается на месте и ждет. Черная тварь движется стремительно — и в то же время страшно медленно. Вот склизкая тьма заполняет все поле его зрения. Вот умолкают гудение, скрип и вой ветра, сменившись жуткой, оглушительной тишиной. Лицо отца. Голос матери. Исчезает холод. Исчезают шершавые занозистые балки в руках и шаткий помост под ногами — он висит в пустоте. Мое имя — Урфин Джюс. Что-то сдавливает грудь. Исчезает воздух. Нечем дышать. Мое имя... И, через миг после того, как скользкие щупальца чудовища обвили его и потащили куда-то во тьму — и за миг до того, как его сознание непоправимо изменится — он вкладывает руку с зажигалкой в распахнутую склизкую пасть и выпускает прямо в поганое нутро твари струю живого огня! Тварь замирает от неожиданности, как-то растерянно булькает — а он делает шаг назад и падает, увлекая ее за собой. Сплетясь, словно любовники, срастаясь и сливаясь на лету в единое невиданное существо, человек и чудовище, объятые пламенем, летят вниз... вниз... ВНИЗ.
полная версия страницы