Форум » Фанфики » Через кроссоверы к звёздам! » Ответить
Через кроссоверы к звёздам!
Кванга: За идею этой темы я должен поблагодарить уважаемого Железного Дровосека, придумавшего и организовавшего конкурс кроссоверов. Оказывается, это очень даже увлекательное занятие – соединять, казалось бы, несоединимое. Причём, чем более далёки друг от друга литературные источники, тем сложнее работа и любопытнее результат. Меня не слишком привлекает написание кроссоверов стандартных, когда какого-либо известного персонажа перемещают в мир другого произведения и смотрят, что из этого получится (например, Гарри Поттер в ИГ). Мне гораздо интереснее скрестить, соединить, перемешать два исходный произведения так, чтобы в итоге получилось что-то совершенно неожиданное. То есть предметом кроссоверизации становятся не персонажи, а авторские миры, стили и сюжеты. Дабы не вызвать гнев особо суровых ревнителей правил, я на всякий случай изобрёл новое определение для таких работ: миксовер. Хочется верить, что уважаемые авторы, чьи произведения я взял на себя смелость "немного переосмыслить", отнеслись бы к моему безобразию с пониманием и, может быть, с юмором.
Ответов - 71, стр:
1 2 3 4 All
Книжный червячок: Кванга, гениально!
Кванга: tiger_black пишет: Кванга Имена шикарно переделаны) У меня всё начинается с того, что я как раз переделываю имена. Если получается, то всё остальное уже проще. Создаётся как бы нужная атмосфера для дальнейшей фантазии. Лично мне больше всего дорог кардинал Страшилье.
Эмералда Джюс: Кванга , здорово! Аффтар, пеши исчо!
Кванга: Ещё два... так и хочется написать "шедевра", но из скромности напишу просто - ещё две безделушки. На этот раз под удар попал уважаемый и любимый Антон Павлович. Смею надеяться, что он не рассердился бы на столь вольное обращение с его текстами. Предупреждение: все права принадлежат А. М. Волкову и А. П. Чехову. В тексте присутствуют дословные выдержки из оригинальных произведений. Данный текст создан не с целью извлечения прибыли. На деревню бабушке ("Волшебник Изумрудного города" – А. М. Волков, "Ванька" – А. П. Чехов) Устька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к дворцовому столяру, в ночь под очередную годовщину Явления Великого и Ужасного не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли на площадь наблюдать праздничные фейерверки, он нашарил в хозяйском столе бутылёк с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, принялся писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмный портрет Гудвина, по обе стороны которого тянулись полки со столярным инструментом, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях. «Милая бабушка, Гингемия Макаровна! — выводил он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с праздником Явления и желаю тебе всего от создателя нашего Гуррикапа. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня одна осталася». Устька перевел глаза на темное окно, в котором мелькали сполохи взмывающих над дворцом огненных шутих, и живо вообразил себе свою бабку Гингемию Макаровну, служащую знахаркой и травницей у господина Кокусова в далёкой деревеньке Когидовке. Это маленькая, сухонькая, но необыкновенно юркая и подвижная старушка лет восьмидесяти, с морщинистым лицом и глубоко посаженными глазами. Днем она спит в людской пещерке или сплетничает с кухарками, научая их выводить бородавки или лечить почечные колики, ночью же, завёрнутая в старую мантию, ходит вокруг деревни, собирая по канавам и лужам пиявиц с лягухами. За ней, ухая и кулдыча, перелетает с плетня на плетень филинок Гуамоко, полное прозвище которого не выговоришь и за три дня. Этот Гуамоко с виду безобиден и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое что ни на есть ведьминское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть кривым клювом за ухо, забраться в чужой ледник или украсть у растяпистого хозяина курицу. Ему уж не раз отбивали крылья, дважды его топили в пруду, каждую неделю колотили палками до полусмерти, но он всегда оживал и вновь принимался за старое. Теперь, наверно, бабка стоит у ворот, щурит глаза на яркие огни Кокусовской усадьбы и, притопывая старыми чунями, балагурит с дворней. Знахарская сума её подвязана к поясу. Бабка всплескивает руками, пожимается от ночного холода и, старчески хихикая, поглядывает то на дворника, то на конюха. – Вялеными лягушками нешто вас угостить? – говорит она, подставляя жевунам свою знаменитую на всю округу суму. Жевуны в ужасе отпрянывают. Бабка приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и тоненько вскрикивает: – А вот ещё пиявочки сушёные! Ась, каково! Она предлагает лягушек филину. Гуамоко из почтительности употребляет угощение, хотя от лягушек давно отвык и сильнее уважает куриные потрошка. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее голубыми крышами и фруктовыми садами. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, похожими на шарики из шерсти шестилапых, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником заново нарисовали серебряной краской… Устька вздохнул, макнул в чернила перо и продолжал писать: «А вчерась мне была выволочка. На неделе правитель наш поручил хозяину важный заказ вытесать из дерева хвост для Морской Девы. Дева эта как живая, руками всплескивать умеет и глазами лупает что твой филин. Токмо хвоста рыбьего у ней не хватает. Хозяин велел мне вымазать хвост льняным маслом, а я по неучёности своей взялся макать кисть в горшок со скипидаром. Хозяин, как увидел, начал тем хвостом мне в харю тыкать. И теперь я весь в скипидаре, а отмыться нечем. А Гудвин, правитель наш, как узнал, что заказ вовремя не выполнен, велел виновного строго наказать, чтобы неповадно было. И теперь я на лавке сидеть не могу и всё у меня болит. Подмастерья надо мной насмехаются, хозяин смотрит тигрой саблезубой, жена хозяйская шипит на меня ровно змея и спать меня гонит в сени, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Ежели ты не знаешь, бабушка, здесь теперь все ходют в зелёных очках по приказу самого правителя. Только мне очков не дают, потому как говорят не заработал ещё. И я по этому поводу не шибко печалуюсь, в очках ходить тяжко, всё вокруг зелёное и под ногами дорогу плохо видать. А еды мне от хозяев нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают за обе щеки. А мне даже жевать впустую запрещают, говорят, что в Изумрудном городе жевуны не живут, потому и жевать впустую нельзя. А я до того голоден иной раз, что полено сжевал бы, ей-ей… Столярному делу меня не учат, а заставляют только полы мести да чурбаки с телеги в сарай тягать… Милая бабушка, сделай милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки, увези меня отсюда, а то помру…» Устька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул. «Я буду тебе пиявиц ловить и сушить, – продолжал он, – травы тебе собирать по ночам, а если что, то секи меня во все места. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Гуррикапа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али в подпаски пойду. Бабушка милая, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, и тигров боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану в пещерке твоей жить и знахарство твоё продолжать в память о твоих трудах и заслугах. А Изумрудный город большой. Дома всё господские, в два и в три этажа и всюду изумруды на крышах понатыканы, которые стоящие, а которые из простого стекла. А свиней и курей не держат, покупают мясо у торговцев. С бубенцами тут ребята на колядки не ходят и на дворцовое крыльцо петь никого не пущают. А на соседней улице лавка стоит, в которой торгуют детям маленьких кукол деревянных, в образе солдат с дубинами. Оченно мне хочется себе хоть одного заиметь, ежели обучусь на столяра, непременно такого солдата себе топором вытешу, да не маленького, а в человечий рост… Милый дедушка, а когда к господам приедет погостить их дочь Виллина Игнатьевна и будет подарки раздавать, возьми мне золоченный орех и в мой сундучок спрячь. Попроси у барышни, скажи, для Устьки». Устька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, как в прошлом году на всё лето в Когидовку приехала Виллина Игнатьевна, любимица Устьки. Когда еще была жива Устькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Виллина Игнатьевна кормила Устьку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Устьку спровадили в пещерку к бабке, а из пещерки в город к дворцовому столяру… «Приезжай, милая бабушка, – продолжал Устька, – Создателем Гуррикапом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а тоска такая, что и сказать нельзя, всё плачу. Пропащая моя жизнь, хуже всякой… А еще кланяюсь всем нашим, кто меня помнит. Остаюсь твой внук Устин Жуков, милая бабушка приезжай». Устька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за полгроша… Подумав немного, он макнул перо и вывел адрес: "На деревню бабушке". Потом почесался, подумал и прибавил: «Гингемии Макаровне». Довольный тем, что ему не помешали писать, он прямо в рубахе и босиком выбежал на улицу… Поварёнок Балуолька из дворцовой кухни, которого он расспрашивал накануне, сказал ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими бубенцами. Устька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель… Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась милая пещерка. У камина сидит бабка, грея босые ноги, и читает письмо пожилым деревенским жевуньям… На приступке нахохлившийся взъерошенный Гуамоко вертит круглой головой… А у входа стоят вытесанные из дубовых брёвен деревянные солдаты с огромными дубинами. Сердитый правитель Гудвин, проведавший про Устькины жалобы, хочет войти в пещерку, чтобы отобрать у бабки ругательное письмо, но солдаты заступают ему дорогу и тузят его дубинами во все микитки… Устька улыбается во сне и натягивает на себя ветхое дерюжное одеяло. Над Изумрудным городом взлетает последняя праздничная шутиха…
Кванга: Толстый и тонкий ("Волшебник Изумрудного города" – А. М. Волков, "Толстый и тонкий" – А. П. Чехов) В двух кварталах от дворцовой площади, перед колоннадой министерства сельского хозяйства, встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстому только что подновили нарисованное на холсте лицо, и губы его, не до конца просохшие, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него свежей соломой и немного масляной краской. Тонкий же только что выбрался, гремя и бренча, из почтового дилижанса и был навьючен баулами, узлами и железными ящичками. Пахло от него перегретой машинной смазкой и полиролем. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с жёсткими кудряшками и остреньким носом – его жена, похожая на него, как две капли воды, и высокий подросток с прищуренным глазом – его сын, отличающийся от отца более щуплой фигурой и куцым поношенным мундирчиком цвета кровельной жести. – Дружище Дровосек! – воскликнул толстый, увидев тонкого. – Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет! – Батюшки! – изумился тонкий, роняя из рук баулы. – Страшила! Друг сердечный! Откуда ты взялся? Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные счастья. Оба были приятно ошеломлены. – Милый мой! – начал Дровосек после лобызания. – Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Я ведь всё такой же красавец, как и был! Скриплю и не ржавею! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это вот моя жена, Луиза... Тоже, некоторым образом, хе-хе, железная… А это сын мой, Нафанаил, ученик ремесленной гимназии. Это, Нафаня, друг моей юности! В Изумрудный город вместе шли по дорожке из жёлтого кирпича! С Людоедом сражались, тигров распугивали. Сейчас, пожалуй, и не поверишь, а в своё время мы были ого-го! Герои! Нафанаил немного подумал и снял маслёнку. Его голова сверкала на солнце торжественным металлическим блеском, но сзади, на затылке, спрятавшаяся от бдительного взгляда, притаилась плохо затёртая ржавчина. – С Великим и Ужасным запросто разговаривали! – воодушевлённо продолжал Дровосек. – Было, брат, дело! А помнишь, Страшила, как мы с тобой спорили? Ты мне всё талдычил, что важнее всего мозги, а я тебе доказывал, что самое главное в жизни – сердце. Ты мне этими своими мозгами плешь протёр, право слово… Хо-хо... Молодые были, глупые! А это моя жена, урожденная мигунья. Дальняя родственница, между нами, господина Фледа. Да-да, того самого… Впрочем, тебе он, верно, не знаком, куда нам с тобой до него… Не бойся, сын! Подойди к Страшиле поближе. Я тебе о нём, помнится, как-то рассказывал… Нафанаил немного подумал, подходить к Страшиле не решился и спрятался за железную спину отца. – Ну, как живешь, друг? — спросил Страшила, восторженно глядя на Дровосека. – Служишь где? Дослужился? – Служу, милый мой! В министерстве путей сообщения уже второй год и кабинетик собственный имею. Жалованье неважное... ну, да бог с ним! Поперву-то высоконько взлетел, чуть не в самые управляющие, да не удержался, мозгов, хе-хе, не хватило. Всё же прав ты был тогда, мозги надо было у Гудвина просить. Без мозгов, брат ты мой соломенный, наверх не взберёшься… Да и ладно! Меньше хлопот, спокойнее сердцу. Жена уроки музыки дает, я инструмент приватно выделываю. Молотки, ножи, топоры. Отличный инструмент! По две монеты за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как… Ну, а ты что? Небось, уже в секретари выбился? А? – Нет, милый мой, поднимай повыше, – лукаво улыбнулся Страшила нарисованным ртом. – Я уже до министра дослужился... Две изумрудные звезды имею. Причём, заметь, без протэкции, исключительно своими родными иголками и булавками. Да-с. Дровосек вдруг застыл, мигнул испуганно, но скоро лицо его распахнулось на две половинки широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он сгорбился, сложился, потускнел... Его чемоданы, узлы и ящички оплыли и расселись... Длинный нос жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и судорожно застегнул все пуговки своего мундира... – Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, беззаботной юности и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с. – Ну, полно! – поморщился Страшила. – Для чего этот тон? Мы с тобой давние друзья – и к чему тут это чинопочитание! – Помилуйте... Что вы-с... – захихикал Дровосек, еще более складываясь. – Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительный порошок... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, мигунья, некоторым образом... – Экий ты, право, сделался угодливый, – с досадой произнёс Страшила. – А ведь прежде ты совсем иначе со мной держался. – Виноват-с, – согнулся в поклоне Дровосек. – Прежде мы к стыду своему не знали-с… – Ну а сердце-то твоё как? – спросил Страшила, пытаясь вернуть разговор в дружескую ноту. – Не жалуешься? – Не извольте беспокоиться! Стучит-с, – Дровосек аккуратно ударил себя ладонью в худую гулкую грудь. – Вот не поверил в ту пору в мудрость вашего превосходительства, выпросил себе никчёмную вовсе в хозяйстве вещь… – Что ж ты, друг милый, о сердце своём так пренебрежно отзываешься? Ведь кабы не оно, пожалуй, и семьёй бы не обзавёлся. Разве нет? – Со всех сторон вы правы, ваше превосходительство господин министр, – умильно зачастил Дровосек, упорно не замечая страдающую гримасу на лице Страшилы. – Только ведь вы в мудрости своей силу ума преумножили, посредством чего в люди вышли, поднялись до высот, нам простым смертным недоступных… А сердце… Что сердце? Ни прибытка от него, ни пользы-с. – Ну, как же?.. – слегка растерялся Страшила. – Семейное счастье, оно, брат, не последнее дело. По себе сужу. Я-то ведь всё один, половинку свою так и не нашёл. Торчит она где-то по сию пору на неведомом поле, ворон пугает. – Экая печаль, ваше превосходительство! – вскричал Дровосек. – Зато каких сияющих высот вы достигли в служении, так сказать, отечеству на ниве, так сказать, процветания… Две звезды опять же-с… Мундир не чета нашему… Позвольте к ручке приложиться, исключительно из уважения к вашей мудрости-с… Страшила хотел было возразить что-то, но на лице у Дровосека было написано столько благоговения, почтительности и слепящей глаза подобострастности, что министра за малым едва не стошнило прелой соломой. Он отвернулся от друга и подал ему на прощанье мягкую руку в замшевой перчатке. Дровосек пожал три пальца, поклонился с угодливым взвизгом всем туловищем и захихикал: «хи-хи-хи». Жена принуждённо улыбнулась, качнув упругими завитушками провинциальной причёски. Нафанаил шаркнул ногой, высек из мостовой искры, и уронил маслёнку. Все трое с ошалелым восторгом смотрели вслед уходящему в сторону Изумрудного дворца Страшиле и часто кланялись, словно заводные болванчики. В груди у каждого глухо колотилось небрежно закреплённое тряпичное сердце – изготовленное не из самого дешёвого шёлка, но такое, как оказалось, бесполезное на тернистом пути к жизненному успеху.
саль: Я бы, наверное, постарался написать не так прямолинейно. Но теперь уже поздно. (и жену сделал бы жевуньей, той самой).Но теперь уже поздно. А идея рассказа отличная. С подковыркой.
Кванга: Прямолинейность тут целиком от оригинала. Когда я стал разбирать (и переделывать на свой лад) рассказ Чехова, я вдруг заново обнаружил то, что, наверное, когда-то знал, но благополучно забыл. Этот рассказ... это почти фельетон. Очень прямолинейный, без лишних деталей, разящий с одного удара. Ну я и не стал пытаться как-то это всё смягчить. А насчёт жены... Может быть, может быть... Но тут дело в том, что по логике рассказа Дровосек делал карьеру в стране Мигунов и поэтому ничего удивительного нет в том, что и жену он "подцепил" там. Тем более, что искусные в ремёслах мигуны вполне могли его такой женой обеспечить.
Старая Мышь: Кванга, не обижайтесь, но более отстойных текстов я ещё не встречала...
Кванга: Старая Мышь, не обижайтесь, но более ругательных отзывов я ещё не получал. Да-с. Весьма признателен. Хотелось бы, тем не менее, узнать в чём конкретно заключается "отстойность" этих текстов. В злостном искажении оригиналов? В отсутствии стиля? В неприглядном изображении некоторых канонических персонажей? В... даже не знаю, что ещё придумать. Может быть, поможете мне осознать мои ошибки. Был бы вам премного благодарен.
саль: Насколько я понимаю, отстойный означает или примитивный, или бессмысленный. А может быть всего лишь "не понравилось очень"? Либо - "полное разочарование"? Но вернее всего просто "где ему до нашего любимого !!!!!!!!!" И на место !!!!!!!! подставляется автор, от которого торчат "все вокруг". В общем, мне тоже любопытно, но вряд ли Мышь захочет отвечать.
Старая Мышь: Кванга, зачем вообще связывать атмосферу чеховских рассказов с Волковскими персонажами? Лично я считаю сие неприемлемым. Извините за резкость отзывов, но по-другому я просто не умею. Всегда пишу то, что думаю.
Кванга: Странный вопрос - зачем? Так и хочется ответить: потому что захотелось! Если бы вы взяли на себя труд просмотреть хотя бы заголовки этой темы, вы бы обнаружили, что я связал с Волковскими персонажами "атмосферу" произведений таких авторов, как Юлиан Семёнов, Марк Твен, Александ Дюма, Фёдор Достоевский и даже Гомер. Удивительно, но почему-то никого это не покоробило. И, кстати, да, я считаю сие вполне приемлимым. Увы и ах! И в этом нет никакого уничижения или издевательства над Антоном Павловичем. Абсолютно. Так что на очереди вполне возможны и Стругацкие, и Сельма Лагерлёф и... не буду пока раскрывать все свои задумки. А то напишет кто-нибудь, что они "отстойные", и вдохновение меня покинет. Не хотелось бы.
Старая Мышь: Меня лично сильно коробит такая практика. Я не смешиваю несовместимое.
Кванга: Старая Мышь пишет: Я не смешиваю несовместимое. А я, к своему стыду, смешиваю. И оказывается, что "несовместимое" порой - вполне совместимо. Если, конечно, не относится к этому слишком серьёзно. Нет, в самом деле, неужели непонятно, что это всего лишь литературные шутки? Нечто сродни тем стихотворным пародиям Леонида Филатова, когда он представлял, как написали бы про мультфильм "Ну, погоди!" известные поэты: Давид Самойлов, Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Юлия Друнина. И никто не упрекал его в смешивании несмешиваемого и в отстойности текстов.
Старая Мышь: Хоть шутки, хоть нет, я бы никогда в жизни не стала бы мешать в одну кучу несовместимые вещи. Даже ради шутки.
Кванга: Старая Мышь пишет: я бы никогда в жизни не стала бы мешать в одну кучу несовместимые вещи И слава Гуррикапу! Но ведь вас-то никто и не заставляет этим заниматься! Это делаю я. И буду делать, потому что мне это нравится. А в завершении нашего не слишком аргументированного спора позволю себе ещё одну шутку: Кванга есть Кванга, а Мышь есть Мышь, Им друг друга не убедить, Пока кто-то не будет любить кроссоверы, А кто-то будет любить.
Цветария: А люблю кроссоверы))))
Ильсор: Цветария , присоединяюсь. Интересные и талантливо написанные кроссоверы мне тоже нравятся. Кванга , у Вас очень хорошо получилось передать атмосферу, мне очень понравилось. В ключе "Ваньки Жукова" становится жаль бедного Урфина... Спасибо. Все же, тот кроссовер по Ю. Семенову мне у ВАс нравится больше всех.
Кванга: Ильсор пишет: Все же, тот кроссовер по Ю. Семенову мне у ВАс нравится больше всех. Спасибо, Ильсор, за поддержку! А кроссовер по Семёнову мне тоже особенно дорог. Ведь он первый, старшенький, так сказать. Цветария, вам тоже спасибо!
саль: Старая Мышь пишет: я бы никогда в жизни не стала бы мешать в одну кучу несовместимые вещи. Даже ради шутки. А здесь кое с чем я не согласен. Мне думается, что несовместимых в абсолюте вещей вообще не существует. Совместить по каким-то общим чертам, пусть даже в незначительном объеме, можно что угодно с чем угодно. поэтому вопрос сводится не к тому, можно ли совмещать, а к тому, что из этого получилось. То есть, насколько удачно автор этого синтетического гибрида выбрал пару произведений, и насколько удачно их видоизменил, чтобы, не потеряв родства с первоисточником, они тем не менее состыковались (а еще лучше срослись и даже слились) в единое произведение. Именно это и следует оценить, а не отметать с порога, как заведомо невыполнимую и даже предосудительную задачу. Впрочем, может быть Вы, Старая Мышь, просто имели в виду, что Кванга со своей задачей не справился. Тогда пожалуй следовало сказать именно это. Правда в таком случае потребовалась бы более подробная и серьезная аргументация. А лично мне кажется, что заменив Толстого и Тонкого на Страшилу и Железного Дровосека он гораздо острее выразил исконную чеховскую мысль чеховского рассказа. Но пожалуй можно было и еще острее. Но это уже особенность авторского исполнения. Допустимая или нет, оценивает читатель.
полная версия страницы